Заметки, не нуждающиеся в сюжете - [37]

У меня на кафедре был ассистент (теперь доктор наук), Вениамин Сахончик, золотые руки, ему бы авиаконструктором быть, а не на моей кафедре торчать (после мы с ним разошлись, он меня крепко надувал и не раз). Так вот, он взялся подогнать металлические и максимального для всасывающих труб диаметра. И подогнал. Работал он в цехе завода «Красный Октябрь», с директором которого я договорился. Директор сказал: «У меня мастеров-то таких нет», а я сказал: «А у меня есть!». Когда Сахончик сделал свое дело, рабочие (ночная смена) несли его на руках из цеха до ворот завода.

Все это к тому, что в колхозе имени Чапаева работала бригада латышей (семей тридцать), сосланных в Сибирь без всякой вины, настоящие работяги (Лаврик знал, кого принять в свой колхоз). Жили они в землянках, а главным у них (и в колхозе главным агрономом) был недавний директор треста пригородных хозяйств Риги Хасманис — огромный, огромной энергии и деловитости человек. Каждое утро он обходил земли колхоза — 15 км — и не уставал восхищаться: какие земли, какая река, да разве можно в такой природе жить плохо?! (Это был первый, по существу, эколог, которого я встретил в своей жизни.) Но люди жили здесь плохо. Ухитрялись.

Перехожу к «латышской» теме непосредственно (пора кончать с насосами. Заметки коварны, не признают власти сюжета и даже — последовательности).

А дело-то в том, что латыши в колхозе Чапаева, жители землянок (один только Хасманис жил в обычном домике), отмечали свадьбу двух молодых людей. Они соорудили деревянную арку, снизу доверху обвили ее березовыми ветками, набросали веток на землю, и через арку эту на паре проехали молодые в свой земляной поселок. А латыши стояли в два ряда по сторонам арки и пели, пели. Руководителем же всего свадебного действа был Хасманис.

А из гостей были приглашены двое — Сахончик и я. Вот еще когда, году, может быть, в сорок девятом-пятидесятом, я был приобщен к Латвии.

Я все время хожу рядом с каким-то стилем, которого у меня не было и нет до сих пор. Обидно! Слишком близок локоть… Вот он!

Стиль — это форма выражения того времени, в котором он создается (возникает). Вероятно, еще ни одно время, ни один исторический период и свойственное этому периоду мышление не могли обходиться без своего стиля (стилей), и по стилям можно определять многие свойства различных периодов — державинского, пушкинского, достоевского, толстовского, чеховского (боюсь сказать — шолоховского), булгаковского, платоновского. Но мы все еще не научились тому определению, не знаем его — для этого нужна не только математическая лингвистика, но и математическая психология. Переворот в науке, переворот в отношениях между математикой и гуманитарными науками, без которого дальнейшее развитие того и другого теряет тот смысл, который можно назвать гуманитарным прогрессом. (Не путать с прогрессом научно-техническим.)

Удивительно, что чем сильнее и очевиднее стиль выражает свое собственное время, тем прочнее он закрепляется в будущем.

Стиль — это форма приобщения литературы (писателя) к своему времени. Больше того, мне кажется, что содержание само по себе такой роли играть не может. Давно-давно Библия и мифология уже выполнили главную содержательную роль, создали главные (тоже содержательные) художественные образы. На том Библия и держится, но вот стиль ее устарел. Его если уж не менять, то переводить на современный язык требуется.

«Евгений Онегин», да что «Онегин» — даже «Вий», даже «Мертвые души», даже «Преступление и наказание» могли быть написаны (и писались) чуть ли не в каждую эпоху, но только не на том языке, на котором наиболее полно и самостоятельно эта эпоха выражала себя.

Классика — это и есть стиль, соединение вечной темы с языком конкретной эпохи.

О Сталине говорят: «Он понимал». Понимал, что такое терроризм, что такое власть, что такое… По-своему он понимал все. Но «свое» понимание — это антипонимание. Он был прагматиком, а прагматизм — это не знание, это опять-таки «анти» — антизнание. Оно — из опыта достижения своей собственной и только собственной цели, камуфлированной под цель общественную и даже общечеловеческую. Для этого нужно быть человеком, полностью лишенным сомнения, а значит, и размышления. Вместо этого — опыт, инстинкт опыта. Миг — это я, во всяком случае, разница небольшая, во всяком случае, я умнее мира. Прагматизм только тем и доказывает себя, что он — та очевидность, которая исключает размышления.

Наконец-то добрался я до проблемы «Переброска части стока северных рек в Каспийское море» (много было официальных названий — это, пожалуй, самое полное).

На этой проблеме, кажется, впервые с начала перестройки и считая с 1917 года тоже впервые, общественное мнение столкнулось с государственными монополиями, а можно и по-другому сказать: с Советской властью. Конечно, такое столкновение стало возможным и таким широким только благодаря перестройке, в частности — благодаря Горбачеву. Не знаю точно, не говорил с ним конкретно на эту тему, но думаю, что он в этом столкновении был заинтересован и только делал вид, что наблюдает со стороны. Впрочем, так и было: Горбачев не вмешивался, а общественное движение от этого приобретало: вот какое оно самостоятельное, сколько в нем и здравого смысла, и энтузиазма!