Замерзшие поля - [22]

Суббота, 8-е

Полиция, несомненно, затеяла какую-то игру. Умерло, по меньшей мере, пятнадцать человек, а ни об одном нет ни слова. Это, конечно, их дело, но я доволен и слегка заинтригован тем, как они во всем разберутся. У миссис К. сильная летняя простуда. Я всячески старался удержать ее в постели, но она так добросовестна, ей неймется продолжить обычную работу.

Воскресенье, 9-е

Странная это штука — часть рассудка, которая изобретает сны и сохраняет их, превращая какой-нибудь сон в цветную линзу между сознанием и представлением о том, что человек полагает реальностью. Иными словами, восприятие сна остается, хотя его подробности забылись. Последние дни меня угнетает особая обстановка, вкус, ощущение или как это еще назвать. Это лишь отголосок сна, и хотя я забыл этот сон, он ярок. И раз сон исчез, невозможно понять, когда он был. Он мог присниться неделю или много лет назад. Чувство, если оно вообще поддается описанию, напоминает усталость, рассеянность, потерянность, пустоту, бесконечность: нечто, объединяющее все это. Моя жизнь и мои мысли, пропущенные сквозь эту линзу, располагают к определенной меланхолии. Я отчаянно пытался найти дверцу в этот сон; возможно, если бы мне удалось его вспомнить, вернуться в него, я бы разрушил его власть. Обычное дело. Но кажется, будто это нечто живое, понимающее, что я хочу его отыскать, и решившее спрятаться. Я вроде приближаюсь к нему, и тут же меня словно отбрасывает назад, я отлетаю в некое безвоздушное, недосягаемое пространство внутри. Мне это не нравится; это меня беспокоит.

Понедельник, 10-е

Когда все происходит совершенно немыслимым образом, остается только посмеяться. Нет никакой опоры, кроме голого факта существования; человек должен отказаться от логики ради волшебства. Поскольку сегодня утром шел дождь (похожее утро было, когда я отправился в город), а мне хотелось прогуляться, я подошел к платяному шкафу и достал серый фланелевый костюм. Я уже оделся, но тут вспомнил, что в правом кармане брюк большая дырка. Странное смущение охватило меня еще прежде, чем я задумался. Но мыслительный процесс начался. Как в тот день мелочь осталась в моем кармане? Достаточно просто. Я переоделся; сейчас отчетливо помню, как снял серую фланель и надел твид «в елочку». Будь я способен прожить тот момент полностью погруженным в себя, я больше бы не думал об этом, и нежелательное открытие не состоялось — во всяком случае, в тот раз. Но, по всей видимости, такая простота меня не удовлетворяла. Очередной рефлекс направил мою левую руку в карман пиджака — этот момент и погубил меня. Позднее я вытащил их все и пересчитал, сидя на кровати, но тогда просто застыл на месте, с открытым ртом, как идиот, ощупывая картонные коробки в кармане. Это неотвратимо — они лежали там. Секундой позже я сказал «Ага». Бросился к ящику бюро и открыл, чтобы убедиться, что это не те коробки, которые я склеил. Но и они были на месте, валялись среди стопок носовых платков. А что случилось с остальными?.. Тут не о чем думать. Я знаю, что я их развез.

По крайней мере — мне кажется, что знаю. Если приходится сомневаться в собственных глазах и ушах, пора сдаваться. И тут у меня мелькает жуткая мысль: сомневаюсь ли я в своем зрении и слухе? Очевидно, нет; только в своей памяти. Память — пока еще самый хитрый обманщик. Однако в таком случае я бесконечно, ошеломительно безумен, потому что помню каждый миг, проведенный в метро. Но вот же коробки, лежат передо мной на столе, все двадцать. Я знаю их наизусть. Я так тщательно склеивал каждый кусочек. Ошибиться невозможно. Это знание подкашивает меня, я чувствую себя больным, совершенно больным. А голос во мне говорит: «Допусти невозможное. Не пытайся соотнести это с твоими предвзятыми представлениями о закономерности и случайности. Жизнь была бы печальной штукой, лишись она неожиданностей». «Но уж не таких, — отвечаю я. — В моем представлении о мире нет ничего столь разрушительного!» Ложусь спать. Все не так, как надо.

3:15 утра

Сон выполз из своей туманной обертки. Не полностью, но это не имеет значения. Лежа в темноте, в полудреме, я узнал его тотчас же, стоило появиться частице. Я расслабился и подпустил сон к себе. Казалось бы, сон бессмысленный, и все же столь властный, что окрасил последние дни своей печалью. Его почти невозможно пересказать, ибо в нем ничего не происходит: у меня остается лишь смутное впечатление, что я один в парке огромного города. Один потому, что жизнь хоть и кипит вокруг, узы, как-то связывающие меня с нею, разорваны, вот я и одинок, точно загробная тень. Я лежу на земле под деревом, а неподалеку ездят машины. Время — безвременно. Я знаю, за деревьями есть людные улицы, но мне там не суждено оказаться. Если я открою рот и закричу — не вылетит ни звука. И если протянуть руку к одному из силуэтов, что порой возникают неподалеку, ничего не произойдет, потому что я невидим. Невыносимо это страшное противоречие: быть здесь и все же знать, что не здесь, ибо для того, чтоб быть, человек должен существовать не только для себя, но и для других. Человеку необходимо подкреплять свое существование уверенностью, что другие об этом существовании знают. Я говорю себе, что где-то в этом городе есть миссис Кроуфорд, и она думает обо мне. Если бы я ее нашел, она сумела бы меня увидеть и подать знак, что все в порядке. Но она никогда не заглянет в это место. Я спрятан. Я не могу двигаться, я здесь родился, всегда существовал здесь под деревьями на влажной траве. И если я родился, — может, смогу и умереть, и грохочущий за парком город исчезнет. Это моя единственная надежда. Но на это уйдет почти целая вечность. Вот примерно весь мой сон. Лишь неподвижное отражение печали и потерянности.