Заложники - [25]

Может, и будет что-то неприятное, без проблем нигде не бывает, но другое, с пятым нелепым, проклятым пунктом не связанное, а что это такое кто испытал на себе - знают! Да и всевидящего бдящего ока, которое держало их всех под наблюдением, преследовало по пятам, превращало в подопытных бессильных кроликов, тоже не будет, и этой изматывающей мании преследования, когда что ни слово, то с оглядкой, с сосущим ощущением бесконечного падения...

В любом случае их, отъезжающих, стоило ободрить, даже несмотря на то, что Леня, все больше и больше, все быстрее и быстрее набиравшийся (усталость), обнимая всех подряд, говорил, что если раньше он, провожая других, испытывал за них тревогу, то теперь все наоборот, теперь он тревожится за тех, кто остается... Он это вполне серьезно, даже трагически и как-то, пожалуй, слишком трезво говорил, - выходило так, будто он с женой и детьми уже почти вырвался из капкана (хотя знал, что до последней минуты нельзя ни в чем быть уверенным и лучше постучать по дереву, даже если у тебя в кармане билет на самолет и виза), а мы все были как обреченные.

Может, он и преувеличивал слегка, опять же от усталости последних дней, раздачи и распродажи книг и прочего имущества, неопределенности с паспортами, визами, билетами, упаковкой скарба, от всех этих треволнений и нервотрепки (выпустят - не выпустят? успеют - не успеют?), но он говорил, смахивая со лба прилипшие потные волосы: да ничего не изменилось, это все иллюзия, что изменилось, очередной самообман! - его еще хватало на ярость, ему вообще-то несвойственную, - все равно зона! Как была, так и осталась. В каждом чиновнике, в каждой секретарше сидит генсек или полковник, с бровями и усами, с лысиной или без, они же тебя за человека не считают, они тебе нарочно нервы мотают, потому что ты хочешь вырваться, а они эту жизнь сами тайно ненавидят и считают, что ты отбываешь в рай, в них зависть как глисты... Мы же отравлены, пройдя через, так что ни за что не захочешь вернуться, нет уж, упаси, что угодно, но только не это!..

А она, Таня ее звали, стоя рядом со мной, вдруг с тяжелым всхлипом вздохнула: никого уже почти не осталось, все разъехались, нет почти никого, голо! - и чуть ли не с вызовом посмотрела на меня красивыми темными, чуть загибающимися к вискам глазами.

Что я ей мог возразить?

Разве только то, что мы-то с ней здесь, значит, еще не все, а когда подумал так, то вдруг лицо ее, отрешенно бледнеющее в сумерках, словно заново возникло, выступило из небытия, придвинулось настолько, что вовсе не чужое лицо, а близкое, почти родное. И тогда я сказал с сильным тайным чувством, что ее лицо мне почему-то очень знакомо, как будто проступает из меня самого, не просто из памяти, а из чего-то более глубокого во мне, может, даже из прапамяти или чего-то вроде этого.

Да потому что типичное семитское лицо, - ничуть не удивившись, сказала она, хотя ничего типичного я в ее лице не углядел, такого уж и вправду семитского: тонкие правильные черты, чуть раскосые темные глаза, бледная матовая кожа. Пустыня, сказала она, глубоко затягиваясь сигаретой, пустыня, повторила мрачно, никого, слышишь? Это она уже ко мне взывала из своего отчаяния, маленькая, резкая, проступающая все отчетливее. Как будто ждала чего-то от меня.

Наверняка я где-то ее видел, в какой-нибудь набитой людьми маленькой квартирке, полной сизоватого табачного дыма, где читались стихи разных непризнанных поэтов, где всякие подпольные философы излагали свои фантастические супергениальные идеи и рассуждали о конечности российской истории, а прозаики соперничали с Прустом и Кафкой (куда тем?), где воздух пронизывали разряды религиозных откровений и где о чем только ни говорилось, без страха посторонних ушей или пусть даже со страхом, в том числе, конечно, и об эмиграции, о том, что надо уезжать (или не надо), что у этой страны нет будущего, не органы, так народ, этот долготерпеливый, загадочный народ наконец не выдержит и возьмется за топор, и быть тогда (не приведи Господь!) бессмысленному и беспощадному... И чьи головы полетят в первую очередь? Конечно, интеллигенции, которая всегда виновата, ну и евреев, разумеется, их, жидов пархатых, жидомасонов, агентов мирового сионизма, давно замысливших погубить святую матушку-Русь, сначала христианством, потом шинками, потом революцией и социализмом... Нет, не умер пока, не изжил себя этот рвущийся из расхристанной, клокочущей от ненависти груди хрип: "бей жидов, спасай Россию!", и будет клокотать до тех пор, пока ни одного еврея в этой стране не останется. Вот тогда-то и завершится наконец многострадальная история еврейства в России. Тогда, может, и откроется, отчего так странно и непоправимо прикипела к этой измученной земле грезящая о золотом веке и всеобщей справедливости еврейская мечтательная душа, увы, лишенная взаимности...

Посмотри, сказала Таня, уже вполне определенно обращаясь ко мне, посмотри на их лица, - она имела в виду присутствовавших, чьи черты расплывались в густых облаках дыма, губы ее презрительно скривились, - разве можно их сравнить со всеми этими, по телевизору, толстомордыми, сытыми, самодовольными, они уже довели страну до ручки, им наплевать на все, кроме собственного процветания, они и столкнут ее в пропасть, но только нас здесь уже никого не останется, завершится исход. Свершится...