Заложники - [23]

Аля нехорошо усмехается.

- Какие к черту праздники? Причем тут праздники? И что я должна его, выходит, сторожить все время? Мало ли что его там заденет, если он такой хрупкий и ранимый. Выходит, на него совсем положиться нельзя, так что ли?

- А еще на него могло подействовать, что ты о нем в эти дни совсем забыла, - задумчиво говорит Ренат, искоса поглядывая на Веру. - Понятно, что ты в таком состоянии была. А он себя лишним почувствовал, ненужным. С мужиками такое бывает, чаще всего когда появляется ребенок и женщина полностью уходит в него. От женщины многое зависит...

Аля презрительно кривит губы.

- Все-таки мужчины - страшные эгоисты, - говорит она, то пододвигая, то отодвигая от себя бокал. Просто жуткие! - В голосе ее непримиримость. Только о себе и думают. Им, видите ли, плохо, им мало внимания уделяют, а что, может быть, другому в этот момент еще хуже, еще трудней, им на это наплевать.

Снова воцаряется молчание, и все, наверно, думают о Сане: где он и что? С кем он, Саня?

С кем он - мучает Алю. К ее растерянности, обиде, раздражению примешивается еще и острая ревность, хотя она и не хочет себе в этом признаться. Но где-то в самой тайной части своего сознания помнит, что исчезновение Сани после их знакомства - не первое. Второе. А причиной первого была как раз она - Аля, хотя тогда она, естественно, не думала об этом. Для нее, впрочем, Саня и не исчезал тогда - они жили у нее, почти никуда не выходя, только за продуктами выбегали в ближайший магазин, и так целых три дня. Занимались любовью, смотрели ящик, слушали вертушку, но для всех-то Саня пропал, как воду канул, с ног сбились, его разыскивая. На службе никто не знал, дома тоже, а он, сытый, как кот, валялся на постели в Алиной однокомнатной квартире, попивая винцо из любимых Алиных хрустальных фужеров, лопал мясо, которое она ему жарила, и в ус себе не дул. Какая там болезнь? Откуда?..

Тогда Аля просто не задумывалась, почему он никому не звонит и не предупреждает. Она-то позвонила в контору и попросила отгулы - по семейным обстоятельствам. Впрочем, все естественно - любовь, а прочее не имело никакого значения, главное - вместе. Что еще нужно?

Но сейчас, когда Аля слышит про болезнь и вспоминает о тех трех промелькнувших, как один час, сутках, в ней что-то ломается, рушится с треском и грохотом, полный мрак. Она готова простить Сане все, что угодно (уже, уже простила) - исчезновение, запой, эгоизм, все что угодно - только бы не э т о! Иначе... Иначе ни за что! Никогда!

Если бы Але сказали, что она не прощает Сане себя, она бы не поняла. И правильно бы сделала, потому что есть вещи, которые лучше не понимать. Даже не думать о них.

Она идет по коридору Ренатовой квартиры и крутит диск зеленого, как лягушка, телефона. Она звонит домой - а вдруг появился? Родителям Сани, которые тоже не находят себе места, уже обзвонили все травмопункты и даже собираются поднимать на ноги милицию, но опасаются повредить Сане... Они переживают (как, впрочем, и Аля), что с новой его работой все летит к черту, хорошо бы еще со старой уладилось, там начальник к нему благоволит, согласился списать эту неделю в счет Саниного отпуска...

Об этом Аля и сообщает всем, вернувшись в комнату.

- Между прочим, я бы и сам куда-нибудь исчез, - нетрезво говорит Гоша, невольно восстанавливая оборвавшуюся нить разговора. Как-то безрадостно мы живем. И во всем мы уже опоздали. Делаем не поймешь что, только потому что деньги платят. А жизнь проходит.

- Что, что ты можешь делать другое? - сердито косится на него его жена Светлана.

- Да все что угодно, лишь бы душа лежала. Хоть лесником в тайгу, дышать свежим воздухом и соединяться с природой. Хоть поросят выкармливать.

Это говорит Гоша, который был в институте именным стипендиатом, чей дипломный проект был рекомендован для внедрения в производство, - такой он был способный. Он и диссертацию сходу защитил, за год до окончания аспирантуры, и потом вся маялся, не знал, чем заняться, мотался по командировкам, на какие-то там испытания, а то - на байдарках или на плотах по уральским горным рекам, в лес за клюквой, дом мечтал купить в деревне, чтоб подальше, в глуши...

Сейчас он глотает одну рюмку за другой, но почти не пьянеет, а только больше и больше бледнеет и говорит что-то про поколение, про изъян, хотя все-таки они что-то сохранили и не такие уж они циники и прагматики, оттого им иногда и стыдно. И Сане Рукавишникову стыдно, наверно, он ведь экономист, а какая у них экономика - это всем известно. Саня, он не совсем скурвился, ему бывает стыдно и тогда он сходит с рельс. Им всем, по идее, должно быть стыдно, говорит Гоша и заглатывает еще одну рюмку потеплевшей Ренатовой водки.

- Ты вот был за границей, - говорит он строго Ренату, - а, между прочим, многие не могут себе этого позволить. Как раньше не могли, так и сейчас не могут. Но тебе, как я понимаю, вовсе не стыдно. Не стыдно? Только честно! - Он тяжело наваливается грудью атлета на край стола и пристально смотрит Ренату в глаза.

- А почему мне должно быть стыдно? Это нормально, чтобы любой человек мог поехать, куда он хочет. Пусть заработает денег и едет. Или пусть его пошлют, если сочтут достойным. Сейчас это тоже возможно. Почему мне должно быть стыдно? Я ни у кого ничего не отнимал.