Заложники - [53]
— Приведите пленного Гругиса! — велел крестоносец прислужникам.
Двое кнехтов, звякая доспехами, с топотом вывалились за дверь.
У Скирвайлиса защемило сердце. В ожидании сына он нетерпеливо озирался на дверь и, сидя понуро в кресле, бледной рукой нервно стискивал угол тяжелого дубового стола. Зигфрид Андерлау между тем расхаживал по гостиной, осматривал стены, потолок, маленькие оконца. Каждый его шаг, позвякивание амуниции и скрип ремней болью отдавались в голове князя. Руки его невольно сжались в кулаки. Ему стоило больших усилий не вскочить и не схватить в охапку крестоносца, который чувствовал себя тут хозяином.
Приоткрылась дверь, и двое кнехтов втолкнули внутрь Гругиса. Руки молодого князя были связаны за спиной, грязные щеки и лоб расцарапаны до крови.
Отец и сын с минуту потрясенно смотрели друг на друга, словно извиняясь за то, что с ними случилось.
Зигфрид Андерлау подошел к Гругису, положил руку ему на плечо и, повернувшись к Скирвайлису, сказал:
— Дети жемайтских князей и прочих управителей будут схвачены и увезены в государство ордена, но я могу сделать одно небольшое исключение: отпущу этого славного юношу, если его отец, владыка Локисты, пообещает дать всех своих людей на строительство замка Дубиса.
— Не соглашайся, отец! — воскликнул Гругис.
Скирвайлис поднял голову и посмотрел на сына. Они понимали друг друга без слов, угадывали по глазам и вопрос, и ответ, не говоря уже о чувствах, которые обуревали сейчас обоих.
— Не соглашайся, отец! — повторил Гругис. — А обо мне не тревожься! Я не пропаду!
Крестоносец пристально уставился на старого князя. Скирвайлис должен был сказать свое слово, но он, потупившись, молчал, и лишь брови его порой вздрагивали, будто старику невмоготу было выдержать напряжение.
— Ну же, я жду, что скажет князь Скирвайлис, — подбодрил его Зигфрид Андерлау.
Скирвайлис неожиданно встал и, сердито сверкнув глазами, отчеканил:
— Не стану я вам помогать! Не надейтесь, собственными руками петлю отечеству на шею не накину! Не бывать этому! Думаю, сын меня простит, иначе я не могу…
— Увести его! — взбешенно рявкнул крестоносец и прикусил от ярости тонкую губу.
Кнехты подхватили юношу под мышки и потащили к выходу. Этим крепким, рослым малым не так-то легко было справиться с пленником.
— Правильно, отец! — воскликнул Гругис. — Не унывай, я вернусь!
Дверь за пленным захлопнулась, но Зигфрид Андерлау продолжал грозить кулаком ему вслед и ругаться.
— Ты у меня еще пожалеешь! — повернувшись к Скирвайлису, выпалил он. — Потеряешь не только сына, но и весь свой двор! Здесь поселятся мои люди!
Низко повесив седую голову, старый князь молчал. Он прислушивался к звукам, доносившимся со двора, куда увели его сына. Правую руку он прижал к груди, будто пытаясь унять сердечную боль.
XIII
Они медленно тащились следом за поскрипывающими обозами, привязанные к ним за шею наподобие скотины. Грубые пеньковые веревки до крови натерли кожу, пленники сбили ноги о камни, комья засохшей земли и корневища. Стоило Гругису поднять руку, чтобы поправить веревку, как конвойный с размаху огрел его по голове древком копья. Юноша зашатался и с большим трудом удержался на ногах. Скрипнув от боли зубами и застонав, он пробормотал: «Оборотни! Кровопийцы! Сволочи!» Остальные пленники тоже возмущенно стали осыпать крестоносцев проклятиями, даже женщины и ребятишки, которые ехали в телегах, с ненавистью плевали в сторону врагов.
После каждой такой вспышки недовольства конвойные на конях еще плотнее окружали пленников, угрожающе нацеливали на них копья или мечи, а их рыжебородый командир с пеной у рта набрасывался на жемайтов:
— Штилль! Мунд хальтен!
Так его и прозвали: Бешеный Штиль.
Скорбное шествие состояло из двухсот с лишним человек. В поле зрения Гругиса находились лишь те, кто шел рядом или сидел в телеге перед ним, и все же юноша успел заметить, что преимущественно это были дети жемайтских князей и знати. Всех их ожидала тяжелая, незавидная участь заложников. Они будут связаны с отчим краем невидимой нитью, которая может в любую минуту оборваться. «Для того чтобы вы покорились и не роптали, мы берем себе ваших детей, — заявил еще в имении Скирвайлиса плачущим матерям Зигфрид Андерлау. — Если вы не хотите, чтобы с ними стряслась беда, слушайтесь нас во всем!»
«Неслыханное вероломство! — с бессильной яростью думал Гругис, понуро бредя за телегой. — Они хотят прикрыть свои зверства, отыгрываясь на ребятишках. Интересно, кто их на такое надоумил?»
Юноша внимательно оглядел верховых, будто надеясь найти среди них виновника. Те же предавались тревожным размышлениям совсем о другом: только бы пленные не вздумали убежать и только бы не нарваться на неприятеля. Ну а коварные замыслы, как водится, — дело высокого начальства.
Сначала узкая дорога петляла по сосновому бору, а на следующий день вышла к реке Акмяне. Изнывающие от жажды заложники тоскливо поглядывали на воду, которая виднелась временами сквозь заросли ольховника и прибрежных ракит.
Гругис облизывал запекшиеся губы, жадно вдыхая влажный прохладный воздух, долетавший со стороны реки. Казалось, это пахла сама вода. «Будь моя воля, — думал юноша, — бросился бы сейчас прямо с головой в речку и пил, пил бы бесконечно речную воду».
Две девушки-провинциалки «слегка за тридцать» пытаются покорить Москву. Вера мечтает стать актрисой, а Катя — писательницей. Но столица открывается для подруг совсем не радужной. Нехватка денег, неудачные романы, сложности с работой. Но кто знает, может быть, все испытания даются нам неспроста? В этой книге вы не найдете счастливых розовых историй, построенных по приторным шаблонам. Роман очень автобиографичен и буквально списан автором у жизни. Книга понравится тем, кто любит детальность, ценит прозу жизни, как она есть, без прикрас, и задумывается над тем, чем он хочет заниматься на самом деле. Содержит нецензурную брань.
Читателя, знакомого с прозой Ильи Крупника начала 60-х годов — времени его дебюта, — ждет немалое удивление, столь разительно несхожа его прежняя жестко реалистическая манера с нынешней. Но хотя мир сегодняшнего И. Крупника можно назвать странным, ирреальным, фантастическим, он все равно остается миром современным, узнаваемым, пронизанным болью за человека, любовью и уважением к его духовному существованию, к творческому началу в будничной жизни самых обыкновенных людей.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Один человек с плохой репутацией попросил журналиста Максима Грязина о странном одолжении: использовать в статьях слово «блабериды». Несложная просьба имела последствия и закончилась журналистским расследованием причин высокой смертности в пригородном поселке Филино. Но чем больше копал Грязин, тем больше превращался из следователя в подследственного. Кто такие блабериды? Это не фантастические твари. Это мы с вами.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!