Заложники - [108]

Хотя ничего особенного в тот раз не произошло, однако мои отношения с Тучкусом явно разладились. Он больше не подзывал меня к единственному телефону, который находился в его кабинете, а лишь коротко сообщал о звонке. Услышав однажды мой голос в коридоре, он высунул голову из кабинета и сказал:

— Товарищ Кальтяните, вам звонил какой-то мужчина. Он кто, ваш приятель?

— Да, это мой друг.

— Так вот я ему посоветовал не отвлекать вас от работы.

Через час этот диалог повторился слово в слово.

— И снова вам звонили, — сообщил он, глядя на противоположную стену коридора. — На этот раз пожилой мужской голос.

— Ого! — не удержалась я. — Да у вас великолепный слух, товарищ заведующий.

— Неужели и это ваш друг?

— Да, скорее всего.

Тучкус с обескураженным видом скрылся в кабинете. Такого откровенного признания он явно не ожидал.

Другая моя стычка произошла с заведующим из-за того, что я нарушила правила конспирации. Тучкус любил из всего делать тайну. Можно было подумать, что у нас не музей, а арсенал атомных бомб.

— Я пошел в Министерство культуры, только об этом никому ни звука, — шепотом говорил он и покидал здание музея, покачивая на ходу огромным желтым портфелем.

Я была немного удивлена, услышав однажды, как он разговаривал по телефону с женой.

— Это я… Ты знаешь, по какому делу… — говорил он… — Отопри ящик письменного стола. Сама знаешь какой… Да… да… Вынь оттуда книжку… Знаешь какую… Да, да… Говори телефон. Ты знаешь, чей номер мне нужен… Да, да…

Похоже было, он специально натаскивал перед этим свою жену, и поэтому она понимала все с полуслова.

Многие работники музея писали научные труды, не мог оставаться в стороне и Тучкус — ведь он был одним из наших руководителей! На одном из заседаний ученого совета он объявил, что наткнулся на интересный материал и будет писать на его основе диссертацию. Слова Тучкуса вызвали интерес, но на расспросы, что за тему он облюбовал, Тучкус лишь загадочно улыбался: вот напишу, тогда увидите! Стоит ли говорить, что ученый совет таким ответом не мог удовлетвориться, и нашего заведующего попросили в общих чертах изложить свой замысел на бумаге. После долгих колебаний Тучкус наконец потихоньку вызвал меня к себе в кабинет и раскрыл секрет. По идее я должна была сказать ему, что тронута столь высоким доверием, но ничего из этого не получилось, настолько он меня рассмешил. Уж очень необычно звучала его тема: «Портреты блюстителей порядка в литовской литературе, начиная от Донелайтиса и кончая Казисом Саей». Не вытерпев, я поделилась тайной с Рутой, и через пару дней об этом узнал весь музей. Верно говорят, что язык женщины — ее страшнейший враг. Вот почему я не удивилась, увидев у себя на столе записку: «Зайдите ко мне. Леопольдас Тучкус».

Обычно стоило постучаться к заведующему в кабинет, как он громким голосом кричал: «Войдите!» Но в тот раз мне показалось, что он выкрикнул: «Введите!»

Разговор у нас с ним и впрямь получился короткий. Тучкус заявил, что я не только легкомысленное существо, но и к тому же политически незрелый элемент и что он, Тучкус, твердо убежден, что в музее допущены просчеты в подборе кадров. Мне оставалось только поблагодарить его за откровенность и покинуть кабинет. Уж и не знаю, чем бы это закончилось, не случись одно происшествие, которое неожиданно все изменило.

В конце лета мы получили сообщение, что через несколько дней Музей литовской книги посетит парламентская делегация из Индии, сопровождать которую будет один из членов правительства республики. Нам объяснили, что индийцев особенно интересует мемориальная комната Видунаса[4] и они хотят узнать побольше о его личности, принципах его философии, общих со взглядами Ганди.

Леопольдас Тучкус разволновался. Он носился по музею, не зная, с какого конца начать. Заведующий, почему-то в сопровождении шофера Мотеюса, обошел все залы музея, придирчиво заглядывая в каждый уголок. Особенно долго он проторчал в комнате Видунаса, привлекшей его, по-видимому, аскетической обстановкой: старинные деревянные кресла, железная кровать, простой деревенский стол.

— Представления не имею, что им тут смотреть? — бормотал он под нос.

Вернувшись к себе в кабинет, Тучкус стал названивать кому-то по телефону. Шофер Мотеюс ждал его за дверью.

Под вечер возле музея остановился грузовик, груженный коричневыми кожаными креслами, коврами, старинными зеркалами, чучелами кабанов и сов.

Наутро мемориальную комнату Видунаса было не узнать. В ней стало впору жить не скромному аскету, философу и вегетарианцу, а какому-нибудь купцу из Тильзита или директору молокозавода.

Тучкус же продолжал трудиться в поте лица. С каждой минутой наш музей становился все богаче, все нарядней. В комнаты с шумом заволакивали мебель и ковры, взятые напрокат в учреждениях и у частных лиц. Изо всех углов поблескивали зеркала, и мы с непривычки вздрагивали, видя свое многократное отражение. В вестибюле на нас устрашающе пялились два кабаньих чучела, одолженные в Обществе охотников. Кто-то пытался вмешаться и умерить пыл Тучкуса, но его быстро осадили. Все мы с тайным злорадством следили за кипучей деятельностью заведующего. Когда же приготовления были завершены, Рута позвонила директору, который в то время находился в отпуске, и предложила ему ознакомиться с новыми экспозициями мемориальных комнат. Быстренько обежав все залы, он выскочил из последнего с побелевшим лицом и, остановившись возле Тучкуса, какое-то время не мог вымолвить ни слова. Подбородок и губы его дрожали, казалось, он потерял дар речи. С огромным трудом справившись с собой, директор, заикаясь, пролепетал: