Заложники - [107]

Мы сгорали от желания узнать, какие же грехи удалось подсмотреть «святому» и незапятнанному Леопольдасу Тучкусу.

Однажды, когда заведующий уехал с лекциями в район, Рута предложила отчаянный план, который все дружно одобрили. Втроем мы заперлись в кабинете Тучкуса и без труда приподняли крышку стола. Зеленая книжица была в наших руках! Обо мне там были такие строки: «…склонна к легкомыслию… рассказывает анекдоты армянского радио…»

Рута обвинялась в моральной неустойчивости. Но больше всего досталось Рамялене — ей посвящалось целых три исписанных убористым почерком страницы.

В поисках зеленого блокнота мы обнаружили попутно медицинскую книгу, которая называлась «Гигиена брачной жизни». Полюбовавшись иллюстрациями, во всей красе демонстрирующими анатомию человека, мы положили книгу на самом верху, на стопке бумаг. Тучкус должен будет сразу догадаться, что у него в столе кто-то побывал.

Аккуратненько опустив крышку на место, мы выскользнули из неосвещенного кабинета заведующего.

Тучкус ходил как в воду опущенный. Куда девалась его заученная слащавая улыбка! Он подозрительно косился на каждого, будто его окружали сплошные карманные воришки. Вызвав на третий день завхоза, он попросил переделать замки в столе. Под присмотром самого заведующего в его кабинете закипели слесарные работы. Вскоре, однако, Тучкус поутих, да это и понятно — ведь жизнь не стоит на месте.

Наступила весна, и к нам в музей зачастили иностранные туристы. Они приезжали большими группами специальными автобусами или же поодиночке на «волгах», выделенных каким-нибудь учреждением.

Тучкус не знал ни одного иностранного языка, поэтому старался держаться подальше от гостей. И все силился угадать по выражению лица подчиненных, что за вопросы задают эти подозрительные на вид американцы, немцы или поляки.

Как-то воскресным июньским днем в музей приехали итальянские эстрадные певцы, и мне пришлось шефствовать над ними. Люди они были молодые, веселые, как и все южане, шумливые, — с такими трудно долго сохранять серьезность. Правда, в залах музея они все-таки держались в рамках приличия, но стоило им выйти в садик, как звонким восклицаниям, шуткам, казалось, не будет конца. Ну, а с ними, конечно, смеялась и я. Дважды в окне появлялся Тучкус и бросал в мою сторону предупреждающие взгляды. Я уже собралась было распрощаться с иностранцами, но тут один певец с черными как смоль волосами отделился от своих и подошел ко мне якобы выяснить что-то. На самом же деле мы говорили с ним вовсе не о нашей классике, не о литовских книгах. Итальянец декламировал мне сонеты Петрарки, расточал комплименты и настойчиво приглашал на концерт. Мы посидели с ним на скамейке возле фонтана, мило поболтали и распрощались. Направляясь к выходу, юноша несколько раз обернулся и дружески, как старый знакомый, помахал рукой.

В вестибюле уже дежурил Тучкус. Он внимательно оглядел меня с головы до ног, точно я за это время неузнаваемо изменилась, и тихим, таинственным голосом пригласил к себе в кабинет на разговор.

— Не слишком ли много вольностей и прочих интимностей вы себе позволяете, товарищ Кальтяните? — спросил заведующий, откинувшись в кресле и полуприкрыв голубые остекленелые глаза.

— Кажется, до сих пор не существовало указания, в каких дозах распределять свои эмоции, — парировала я, устраиваясь в кресле поудобней.

— Вам должны были привить чувство меры в школе, в семье, наконец, в коллективе музея, товарищ Кальтяните!

— Что ж, значит, в моем воспитании есть пробелы, но я надеюсь их ликвидировать с вашей помощью, — серьезно ответила я, с трудом сдерживая смех.

К моему величайшему удивлению, Тучкус принял все за чистую монету. Просветлев, он перегнулся через стол и сказал потеплевшим голосом:

— Я всегда готов вам помочь, можете не сомневаться. И вообще мы могли бы пообщаться после работы.

Это уже было что-то новое. Тут следовало хорошенько поразмыслить, прежде чем давать ответ. Интересно, он всем это предлагает, или я исключение? Подавив улыбку, я сказала:

— Что вы, я не смею отнимать у вас время. Ведь вы наверняка по вечерам повышаете свою квалификацию.

Уловив наконец иронию в моем голосе, заведующий скис.

— Не надо так, товарищ Кальтяните. Поверьте, я вас искренне уважаю.

— Я вас тоже. Иначе говоря, между нами взаимоуважение.

Тучкус монотонно, как заведенный механизм, постукивал кончиком карандаша по столу. Порой уголки его губ трогала холодная, казавшаяся приклеенной улыбка.

— А вы не могли бы рассказать, о чем вас расспрашивал тот веселый брюнет? Сам видел, темпераментный разговор получился.

— Он только хотел узнать, не писал ли Кристийонас Донелайтис тексты эстрадных песен.

— Ну, и что вы на это?

— Увы, должна была его огорчить.

Поразмыслив немного, заведующий с глубокомысленным видом изрек:

— Вряд ли вы поступили правильно. Мы не должны выставлять перед иностранцами своих классиков в плохом свете. Можно было найти уклончивый ответ, сказать, к примеру, что вообще-то Донелайтис писал в основном серьезные вещи, однако при желании у него можно обнаружить и кое-что для эстрады.

— Знаете что, товарищ заведующий, — сказала я, собираясь уходить, — я почему-то убеждена, что Донелайтис в нашей с вами защите не нуждается.