Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства - [81]

Так случилось, что маленькая часть нас, бывших министров, всего пять человек, объединилась вокруг одного нередкого и не элитного увлечения. Этим увлечением стала русская баня с паром, с веником, которая вместила в себя и общение, и досуг, и оздоровление, и многое другое, без чего жить было бы невозможно. Наше увлечение, наверное, не выдержало бы испытания трудным временем, если бы его душой и организатором не был близкий всем членам банной команды человек – Беня Бениаминович Оликсанян. Крупный хозяйственный работник, он обладал редким талантом объединять людей, владел таким запасом человеческой щедрости и доброты, что его хватало на всех. Известно расхожее мнение: «Хороший человек – не профессия». Конечно, не профессия, ибо это всегда дар души. Министры продолжают жить заботами и бедами своей страны, своих соотечественников, и эта боль с примесью вины за обманутые надежды народа навсегда с ними, другими они уже не станут, просто не смогут стать.

День смерти исполнительной власти СССР известен – 27 августа 1991 года, известно и место смерти – зал заседаний Верховного Совета СССР в Кремле. Это было одно из заседаний парализованного и безвольного союзного парламента, выполняющего покорно волю правящей власти России. Помню, как членов кабинета министров пригласили на заседание как на суд, который должен был исполнить формальный акт, выразить недоверие и отправить в отставку последнюю исполнительную власть СССР. Открыл заседание с робостью и волнением человека, исполняющего чужую волю, Иван Лаптев, председатель Совета Союза; Анатолий Лукьянов, обладающий высоким общественным авторитетом, уже был отлучен от руководства Верховным Советом. Рассматривался всего один вопрос о неконституционных действиях кабинета министров в период ГКЧП, сформулированный в проекте указа президента СССР.

Вся атмосфера заседания, свидетельствую как участник, отдавала унынием и обреченностью: вяло прозвучали в начале предложения народных депутатов, тех немногих, которые еще не были сломлены и сохранили самостоятельность, о целесообразности присутствия Горбачева, но они не получили поддержки, возник и угас спор о процедуре голосования, использовать простое или квалифицированное (в две трети) большинство для принятия решения, согласились на простое, так было проще исполнить неблагодарное дело.

Безропотность и покорность членов Верховного Совета СССР под контролем присутствующих депутатов России проявились и в том, что поначалу было даже намерение принять решение без всякого обсуждения и каких-либо объяснений представителей кабинета министров: чего обсуждать, коли надо исполнять, что велено. Однако благодаря настойчивости первых заместителей премьер-министра В. И. Щербакова и В. Г. Догужиева они были выслушаны. Их выступления и аргументы были убедительным свидетельством того, что кабинет министров действительно не совершил в эти путаные дни путча (да и был ли он) ничего антиконституционного. Но это мало кого на этом заседании интересовало.

Вся атмосфера заседания проходила в духе известной крыловской реплики: «Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать». Присутствовать на этом последнем для нас, членов кабинета министров, заседании парламента было горько и унизительно. Я помню, как сидевший рядом со мной министр электронной промышленности В. Г. Колесников спросил меня, что я думаю об этой унылой процедуре, я ответил, что она мне напоминает неумелую и неуклюжую казнь восставших в декабре 1825 года, когда один из подвергавшихся казни декабристов заметил: «Бедная Россия, задушить-то не умеют».

С болью думаю о том, что, провозглашая торжество гуманных демократических отношений, мы на деле ничему не научились у нашего тяжелого и жестокого прошлого в отношении к людям, к руководящим кадрам. От бережного, уважительного отношения к руководителям, призванным исполнять ответственные государственные поручения на всех уровнях власти, всегда многое зависело. И в то время, и ныне, когда обвал общества продолжается и становится все круче, а жизнь оказывается все труднее и безрадостнее, мы просто обязаны извлекать уроки из недавней практики управления государством, когда делали все, чтобы разрушить не только атмосферу высокой ответственности, но и доверия между людьми.

Признаюсь, немалый вклад в разрушение старых отношений и авторитетов внесли мои собратья по профессии, журналисты, и, может быть, оттого как позднее признание от многих звучит замечание Л. Радзиховского во «Взгляде» № 7 (февраль 1992 года) в его публикации о Н. И. Рыжкове. «Вот такой человек, – пишет он в заключение, – был у нас премьером – ранимый и упрямый, видящий чужие ошибки, но бессильный распутать свои. Он показался мне человечным, и, вспоминая статьи о нем (в том числе и свои), я лишний раз подумал – как мы не умеем щадить друг друга».

В отличие от журналиста, знающего собеседника мимолетно, я знаком с Н. И. Рыжковым уже не одно десятилетие, и хотя это знание не личностное, а больше официальное и профессиональное, оно позволяет мне судить о нем, иметь свое представление.

Человек он, в моем представлении, не по-современному честный, искренний в делах и отношениях с людьми. Может, это прозвучит и странно, но, думаю, в чем-то его личные качества и вся психология не были рассчитаны на исполнение суровой и неблагодарной должности главы правительства в такое трудное для Отечества время. Сегодня мы безжалостны, ожесточены от наших политических и социальных потрясений, неудач и невзгод, а потому не можем справедливо оценить достоинства и недостатки этого человека. К тому же за многие годы сурового бытия всех нас приучили к одномерным оценкам, решениям, приговорам – чернить, судить и казнить. Только этим я объясняю тот известный факт, когда искренний, человечный, от сердца порыв, признак естественного горя со слезами на глазах, был безжалостно воспринят лишь как проявление слабости и порока, а между тем это было просто здоровое и честное проявление человеческого страдания за судьбу своей страны и своего дела. И был он несомненным признаком чести, а не бесчестия. Со стыдом вспоминаю, сколько иронии, оскорбительной насмешки и даже злобы со стороны журналистов и особенно политиканствующих временщиков-разрушителей вызвал этот искренний человеческий порыв Н. И. Рыжкова. Чем-то это напоминало избиение человека, склонившегося от горя за свой дом и своих близких. А ведь перед этим прошло немногим более двух месяцев, когда все видели, как этот человек близко к сердцу принял трагедию в Армении, как постарел он за те недели, что был на месте страшного землетрясения, пытаясь облегчить горе своих соотечественников. Н. И. Рыжкова можно было с большим основанием обвинить в недостатке, чем в излишке честолюбия, ибо, по моему мнению, именно это обстоятельство мешало ему больше всего на тех поворотах, когда следовало проявить характер и не уступить.