Залежь - [67]

Данька пробирался к трухлявой ветряной мельнице с крестами вместо крыльев, не сообразив того, что на мельницу эту самые отчаянные мальчишки не рисковали лазить. А он полез. По трухлявой, издолбленной дятлами лестнице, на виду у всей деревни. И только на середине уже, когда хрустнули под ногами две ступеньки подряд, спохватился Данька: «Куда меня черти несут? Если голову не сверну, так заловят, как мышь».

Оглянулся на Лежачий Камень — люди в проулках и огородах. Смотрят из-под ладоней, пальцами показывают на мельницу, перекликаются по-соседски. Высоко, не высоко — спрыгнул. Ничего, удачно. Кончик языка немного прикусил — и все. Уполз на четвереньках за мельничный сруб, глянул через ряж — скачет кто-то верхом от сельсовета, мелькает между домов. Екнуло и покатилось сердце вниз куда-то, а самому куда? Бежать, куда больше. Под гору, к протоке бежать. За протокой — тальник, за тальником — ельник-саженец, за ельником — лес высокий, бор густой. Перемахнул протоку с берега на берег. Проточка метров семь шириной, а Данька разогнался под угор — Иртыш перемахнул бы и каблуков не замочил.

По-за кустами Данька пошел шагом вдоль протоки, путая след, но погони никакой не было, на елани одни телята паслись на привязях.

Лег в осоку, голову на кочку и задумался: а дальше этой кочки куда он теперь?

— На Дальний Восток или на Сахалин если завербоваться? Документов, опять, при себе никаких. Соврать: обокрали. Скажут: восстанови, потом и вербуйся. Нет, видно, без вести не пропадешь, не война. Ну, а куда тогда?

Застрекотала сорока. Она угораздилась на самую-то высокую сухостойную осину и вертелась на голой вершине, как на громоотводе, нещадно крича и дергая хвостом. Солнце садилось, и Данька его уже не видел, а сорока видела, и солнце сороку видело, и хвост ее вспыхивал в лучах то голубым, то зеленым факелом.

— У, лихорадка. Это ведь она на меня блажит, помело пестрое. Кыш, вражина! — дрыгнул Данька ногой.

Сорока зашлась того тошней, к ней, откуда ни возьмись, подсела вторая, третья.

— Да чтобы вас треснуло бы, зануды! — окончательно вывели они Даньку из терпения. — Как на падаль слетелись…

Даньке от такого сравнения стало не по себе. Приподнялся на коленках, вытянул шею, нет ли все-таки кого за протокой. Никого. Встал. Пересек напрямую лесопосадки и, держась краем полосы, пошел в сторону полустанка: другой дороги для него не было, кроме железной. У железной дороги всего много: и концов и средин. И ночь вот она, за лесом. Не за лесом — в лесу уже, рядом крадется. Ночь — друг надежный, не выдаст. Не выдаст, но и завести может, что до утра проплутаешь. Ветерок хоть и небольшой, но паровозные гудки относит, а по звездам ходить он не умеет. И умел бы, так знать надо, над чем какая звезда. Волей-неволей пришлось обогнуть луговинку с таратористой сенокосилкой и выйти к тракту.

«На полустанке меня, ясное дело, — рассуждал Данька, — в первую очередь будут искать, люди не дураки, да зато там и прятаться есть у кого, и переночевать, в крайнем случае».

У виноватого что ни шаг, то крайний случай или авось. Но Данька надеялся не совсем на авось, потому что служил на железной дороге в сторожах давнишний знакомый отца дедушка Евсей, который мог знать, в какую область, а то и в район подалась на шабаш плотницкая артель. Надеялся и каялся, почему он сразу не пошел с отцом-батюшкой. Помахивал бы да потюкивал топориком, зашибал шальную денежку.

Время не для всех одинаково. Для кого целый год промелькнет как один миг, для кого час годами длится. Даньке казалось, не дошагать ему за ночь до полустанка, Данька каждого встречного, попутного и поперечного пережидал за кустом на обочине. И все же как-то вдруг выкатился из-за поворота зеленый шар светофора на переезде.

Данька круто свернул в лес, миновал будку стрелочника, сполз в глубокий кювет, выкарабкался по сыпучей гальке на полотно, бежал, нагнувшись, через мазутные рельсы и, прошуршав щепой, затаился под разгрузочной платформой.

— Э! Кто там шебаршит? Посолю окорока те вот, допрыгаешь. Выползь! Опасная носит вас, полуночников безбилетных. На целину небось украдкой от батьки навострился? Аль оттуда?

Голос старческий, но не стариковский, а старушечий почему-то.

— Не его дежурство, — решил Данька и выбрался из-под наката. — А дедушка Евсей где? Дома?

— Дома пока, холера бы его задавила. Шлея под хвост попала, так он теперь гужи рвет, окаянный. Ты-то откуда взялся? Не из отряду?

— Я? — переспросил Данька, соображая, как лучше: правду сказать или соврать? — Да я… из Лежачего Камня.

— А! Тоже шабаш сшибаешь. Тут они, тут. У нас. Вся шушера собралась: шошка, да ерошка, да колупай с братом.

Сторожиха сидела под складским навесом, и разговор велся вслепую, но Данька и так догадался, что это бабка Евсеиха, а как звать ее — не мог вспомнить, чтобы порасспросить, что за люди тут собрались и чьи деревенские они.

— Иди, не вертись возле объекта. Иди к ним.

— А возьмут?

— Возьмут. Если уж мое помело горелое взяли, то молодца такого и подавно. Иди. Во-о-он огонек теплится. Куда уставился? Правей вокзалу смотри. Узрел? Вот, туда. Возьмут. Там из ваших, из лежачинских, есть уж один жох.