Залежь - [28]

— Не знаю.

— Я не дергал! Анатолий Карпович! Инициатива только моя. Я нивелир сроду…

— Все, Вася, разговор окончен. Забирай завтра своего Чамина, третьего я найду кого-нибудь. Спокойной ночи.

— Хау ду ю ду! Иду, иду, Анатолий Карпович. А я старшим буду?

— Заместителем моим. Наделал ты мне мороки со своей инициативой.

Возле палатки Анатолия поджидал Евлантий Антонович и тихо, чтобы не все слышали, спросил:

— Расстроился?

— Да ну его. Деятель.

— Ладно, не сердись на него. Такой уж он человечек, этот Вася Тятин: старается доброе что-то сделать, а получается наоборот.

Анатолий хотел возразить, такого не бывает и не может быть, каждый должен думать вперед, что принесет сделанное тобой: вред или пользу, но спорить сейчас об этом не имело смысла — ночь, все устали, все спать хотят.

— Какой день длинный сегодня, Евлантий Антонович. Вам не показалось?

— Показалось. Это потому, что столько перемен произошло сегодня. И в пространстве, и во времени. Обожди, Белопашинцев, скоро короткие дни настанут. И дни и ночи. Времени, Толя, всегда не хватало человеку. Что-нибудь да не успевал он сделать сегодня и не успеет никогда.

— А если успеет?

— Тогда ему завтрашний день не понадобится. Наступит библейский конец света, прекратится всякое развитие и, стало быть, сама жизнь. Но этого не произойдет, не бойся. Всех дел не переделать.

— Но стремиться к этому надо.

— Согласен. А потому — пойдем набираться сил.

Ушел от костра Федор чуть ли не первым, но места в их сводной палатке были уже распределены. Сжег спичку, другую, но свободное пространство, не занятое ничьими вещами, осталось только у центровой стойки. Кто уже спал, кто еще укладывался, приспосабливая под подушку мешок или куртку. У Федьки ни того, ни другого. Лег на голый брезент. Кто-то коснулся его головы, потрогал, есть или нет что под ней, завозился.

— Приподнимись-ка, сосед, а то шея отсохнет, до утра так спать.

Приподнялся.

— Теперь ложись. Удобней голове?

— Повыше стало. И помягче.

— Ну и хорошо. Спи.

Прикрыл Федьку полой и тут же засопел под ухо.

Счастливый человек этот парень. А Федору не спится, не лежится — женщина по ту сторону стойки. Протяни руку — и вот она. Живая, теплая. Впервые в жизни так близко. Люди в его возрасте не по одному ребенку имеют и каждую ночь спят с женами на чистых постелях. Тесно, в обнимку. Испытает ли он, Федор Чамин, все это когда-либо? Досужие анекдотики про интимную связь и прочая похабщина Федьку не трогала, Федька не знал, с какого боку подойти к женщине, если доведется, и о чем говорить с ней. Но… годы свое берут, живой о жизни думает, и организм требует, и природа томится, ждет, и никак не уснуть.

Не спалось и женщине рядом.

— Наташа. Поменяемся местами, я с краю боюсь.

— Какой здесь край, здесь середина Вселенной. Спи, Аленушка.

И все стихло до утра, а Федор лежал и думал, какая, должно быть, славная эта женщина, если зовут ее Аленушкой. Аленушка — это как ласточка. Или ласка. Есть такой зверек. Силен русский язык. Уж коли полюбилось что ему, то он такое даст имя или название, что иначе, как ласково, и не скажешь. Ласточка. Ласка. Аленушка…

Да, Алену Ивановну всю жизнь звали Аленушкой, но над омутом, над Невой она ни разу не сиживала, хотя и росла, воспитывалась без отца, без матери, у чужих людей. Людей этих тоже давно нет в живых, но долг свой они на старости лет исполнили, поставили девчонку на ноги, образование дали, и работу по душе найти помогли, и квартиру выхлопотали — живи! И вот люди «счастливая» начали о ней говорить. А в чем оно, счастье это, Алена никогда не задумывалась. Ей казалось, что она жила как все живут, ни лучше, ни хуже, а вот поди ж ты — завидуют. Сколько раз слышала она спиной, проходя мимо старушек из своего подъезда:

— Королевой живет. Ни котенка, ни ребенка.

Старенькие всему завидуют. Даже смерти чужой:

— Отмаялась, родимая, отмучилась. Хорошо ей теперь, спокойно. А моя, видно, смертынька заблудилась где-то.

Работала Алена Ивановна воспитательницей в детском саду, не задумываясь ни о чем, и все считала себя молоденькой, пока отрывной календарь для женщин не отлистнул ей тридцатую весну. Тридцатую.

— Годков-то Аленушке нашей, оказывается, четвертый десяток разменяла уж, — услышала она, заходя в подъезд с букетом цветов.

— Четвертый, а все как бутон, который не сорван.

«Бу-тон, бе-тон, бу-тон, бе-тон», — отстукивали каблуки по цементным ступеням.

— Бутон, который не сорван, — усмехнулась Алена Ивановна и покачала головой. — Скажет же Илларионовна. Бутон. Не сорван. А может, потому не сорван, что уже не бутон.

И развеселые до этого майские дожди стали казаться ей затяжными, и по ночам все дольше и дольше засиживалась у изголовья тоска. «Для кого живешь, Аленушка», — спрашивает. — «Для детей, конечно. Вон их сколько у меня». — «Чьих?»

Молчит Алена Ивановна. Раньше бы она этой противной тоске сказала: «Чужих детей не бывает».

А теперь молчит. И тоска молчит. Плохая она утешительница, а советчица вовсе никудышная.

Молодое время — весны, но все равно чем больше их у тебя, тем ты старей, не моложе. Сны начали сниться. Видит однажды, будто стоит она посреди Балтийского моря, а воды ей по щиколотку всего. Слышит — мужской голос зовет ее: