Закрытая книга - [25]

* * *

— Ну, глядите, чтобы он у вас напился пилюль и порошков от простуды по самые брови. Очень рекомендую.

Эти тоже годятся. Пусть пропотеет хорошенько, и все пройдет.

Угу.

Нет, нет, вовсе нет.

Не беспокойтесь, это совсем не трудно. Знаете, не такой уж я недоумок в поварском деле. Очень даже неплохо готовлю. Давно уже сам для себя кухарю.

Его капризы? Да, да, привыкаю к ним.

Ну что ж. Почему бы вам просто не отдохнуть недельку?

Я серьезно. Собственно, даже настаиваю.

* * *

Не волнуйтесь. Я сам поговорю об этом с сэром Полом, и, уверен, он возражать не станет. А неделя, само собой, будет оплачена сполна, на этот счет не волнуйтесь.

Нет-нет, не заходите, не беспокойтесь. Если мне что-нибудь понадобится, я вам позвоню.

Правильно.

То есть… Ну да, ну да, само собой.

Хорошо. Ну…

Ну, будьте здоровы. И обязательно передайте Джо мои лучшие пожелания.

Ладно. Пока.

Ага.

Непременно. Ну, до свиданья.

Пока.

А, Пол, это вы. Я и не заметил, что вы там стоите.

— Как я понимаю, вы разговаривали с миссис Килбрайд?

— Ну да. Она позвонила сказать, что Джо заболел. Свалился с гриппом.

— Если я правильно расслышал, вы отпустили ее на неделю, так?

— В общем-то да, отпустил. Его, видимо, сильно скрутило, и…

— Это все замечательно, Джон, но вам не пришло в голову сначала посоветоваться со мной? Прежде чем отказываться от ее услуг.

— Послушайте, Пол, вы же говорили мне, и не раз, чтобы я держался с миссис Килбрайд без лишних церемоний. Что она-де обслуживает меня здесь точно так же, как и вас. Разве вы этого не говорили?

— Верно, говорил. Но речь шла о лишней чашке кофе или яблоке в тесте. А вот что касается целой недели отпуска, то не забывайте: пока что плачу ей я и… Заметьте, я не сержусь; правда не сержусь, но мне кажется, в таких случаях не худо бы спросить меня, когда ей уходить и когда оставаться.

— Вы же спали. Я не хотел вас будить.

— Я не спал. И потом, неужели нельзя было подождать, пока я проснусь?

— Что вы, собственно, хотите сказать? Что я совершил ошибку, разрешив ей не приходить?

— Не то чтобы ошибку. Вполне возможно, я сказал бы ей то же самое. Просто я считаю, что говорить ей об этом — моя привилегия.

— Извините.

— И уж безусловно, прежде чем так бесцеремонно сжигать корабли, я бы договорился о каком-нибудь ином варианте. Как мы теперь будем с едой? Повесим, надо полагать, в окне почты объявление о том, что ищем кухарку. Один бог знает, кого мы рискуем в результате заполучить.

— Я же вам говорил, что охотно буду готовить для нас обоих. Хотите, начну прямо сегодня вечером.

— «Хочу»? Именно сегодня вечером, деваться-то некуда. Если мы вообще собираемся нынче есть.

— Послушайте, Пол. А не съездить ли мне днем в Чиппинг-Кэмпден за покупками? Тогда к ужину я приготовлю для нас что-нибудь вкусненькое. Как вы на это смотрите?

— Ну… Ну хорошо. Не стану отрицать: какое-то разнообразие вместо вечного кашеобразного варева миссис Килбрайд было бы очень кстати. Но сможете ли вы, да и есть ли у вас желание стряпать изо дня в день целую неделю?

— Мне нравится готовить на двоих. Для меня это не труд, а удовольствие.

— В таком случае договорились. Все хорошо, что… и так далее. Вы уже взглянули на картинку-головоломку?

— Само собой.

— И?..

— Выложил все кусочки по периметру. Внешние края.

— Уже? Ну, Джон, это здорово! По опыту знаю, что теперь дело с головоломкой, считай, наполовину сделано.

— С картинкой-головоломкой.

— Что?

— С картинкой-головоломкой. Помните? Головоломки бывают разные.

— Да, Джон, по опыту знаю, что дело наполовину сделано. В поэзии точно так же. Навряд ли вам известно, что я выпустил томик стихов?

— Нет, первый раз слышу. Поэзию я мало читаю.

— Юношеские стихи, типично юношеские стихи. Тонюсенький томик.

— Надо же.

— Как, в сущности, выразился Сирил Коннолли[18], в каждом толстом глупце скрыт тоненький, рвущийся на волю томик.

— Простите, не понял.

— А, не важно, не важно. Многим, однако, это понятно. Словом, то были рифмованные вирши, боюсь, дрянные, я в них не заглядывал много лет. Слава богу, сие издание почило в бозе. Для подающего надежды нет худшего врага, чем успех, как заметил тот же Сирил Коннолли. Прекрасно помню, однако, что начинал я неизменно с рифм — как вы начали картинку-головоломку с ровных краев. Вот и вся суть моей речи. Ничего особенного.

— Я бы с удовольствием их почитал. Ваши стихи то есть.

— Да нет, не почитали бы и не почитаете. Нам есть на что потратить ваше время с куда большим толком. К примеру, на работу над моей книгой. Не заняться ли ею? Утро-то уж почти прошло.

* * *

— Я опять весь в поту. Сколько времени мы корпим?

— Сейчас посмотрим. Уже почти половина шестого, а начали мы в двенадцать, сразу после того, как пробило полдень. Час ушел на обед и где-то минут тридцать на кофе. Всего, стало быть, чистых четыре часа.

— Только четыре? Мало, очень мало. Да что уж теперь. Прочтите-ка мне все сначала. А потом мы выпьем по стаканчику виски и расслабимся.

— Прочесть то, что мы сделали сегодня?

— Да, только сегодняшнюю порцию.

— Вы удобно сидите?

— Читайте, пожалуйста.

— «Давайте рассмотрим случай Рембрандта ван Рейна. Этот человек, чей последний автопортрет висит в Национальной галерее, — художник на закате своего земного существования, старый и некрасивый, но при этом спокойный и исполненный достоинства; он сидит положив руки на колени ладонями вверх, словно говоря зрителю: прими меня таким, каков я есть, каким я стал в старости; так вот, человек сей смотрит на нас с полотна теми же глазами, которыми он, художник, смотрел на это полотно триста лет тому назад. Всего четыре месяца отделяют его от смерти — или, вернее было бы сказать, от бессмертия. Его глаза, однако, — а мы чувствуем, что к этим глазам не подобает подходить слишком близко, как если бы перед нами был реальный человек, — его глаза и составляют главное в этой картине, ради них она и писалась. Ибо это не столько автопортрет, сколько исследование глаз, исследование тех глаз, которые первыми видели то, что видим сейчас мы, и которые, кажется, пристально смотрят на нас, разглядывающих их, и устанавливают с нами зрительный контакт через пропасть в три столетия.