Закрытая книга - [24]

— Согласен.

— А потом, пока я буду отдыхать, вы, может, попытаетесь собрать картинку-головоломку? Как вы на это смотрите?

— Одобрительно. Только если вы не будете рассчитывать, что я сложу ее точнехонько к тому времени, как вы наберетесь сил для дальнейших трудов. Я, знаете ли, давненько не складывал головоломок.

— Картинок-головоломок. Головоломки, к вашему сведению, бывают самые разные.

— Да? Вот не знал.

— Теперь это мало кто знает. Так или иначе, рассчитывать на то, что вы ее быстро сложите, я не буду. Однако чем скорее начнете, тем быстрее закончите.

— Бесспорно.

— Ну-с, приступим к нашему Рембрандту?

— Постойте, я ведь все записал. Ага, вот. Итак. Название: «Автопортрет в возрасте…»

— Шестидесяти трех лет?

— Правильно. И был написан в?..

— Тысяча шестьсот шестьдесят девятом?

— Опять угадали.

— За несколько дней до смерти — верно?

— А вот тут — извините, мимо. Не дней, а месяцев. За четыре месяца.

— Четыре месяца? Точно?

— Все эти сведения я вычитал из пояснительного текста на стене.

— Неужто четыре месяца? Я был уверен, что ему оставались считанные дни.

— Нет, месяцы. Продолжать?

— Пожалуйста.

— Ну, вы, конечно, оказались правы. Нос у него — совершеннейшая картошка. И на самом кончике такое забавное пятнышко света.

— И, помнится, прямо под нижней губой седая бороденка.

— Нет.

— Нет?

— Он плохо выбрит. Вся нижняя часть лица покрыта щетиной. Но никакой седой бороденки там нет и в помине. Во всяком случае, такой, как вы описываете.

— Боже, что творится с моей памятью! Продолжайте.

— Руки у него как-то несуразно вывернуты.

— Вывернуты?

— Точнее сказать трудно; картина написана в таких темных тонах, что почти ничего не разберешь, но вроде бы руки лежат у него на коленях ладонями вверх.

— То есть пальцы не сжаты?

— Нет. А вы что думали, сжаты?

— Да, думал. Но… теперь я уже и сам не знаю. Надеюсь, он смотрит прямо в глаза зрителям? Смотрит грустно, спокойно и с достоинством.

— Верно. Этот взгляд прямо-таки гипнотизирует. Невольно чувствуешь, что не подобает подходить к нему слишком близко. Как будто перед тобой не портрет, а живой человек.

— Хорошо сказано. Н-да, жаль.

— Жаль чего?

— Жаль, что именно глаз и не будет, когда вы сложите картинку-головоломку.

— И правда жаль.

— Понимаете, Джон, когда художник и модель — один и тот же человек и, следовательно, глаза художника вглядываются в глаза модели, — глаза и являются главным в автопортрете. Можно написать прекрасный, трогательный и очень живой автопортрет даже без непременного сходства черт лица — всех, кроме глаз.

— Разрешите я продолжу? Над ушами дыбятся волосы, совершенно седые. На голове берет, вроде бы из мягкой замши.

— Слава тебе, Господи, за это.

— Что вы хотите сказать? За что тут благодарить Господа?

— За то, что хотя бы это я помню верно.

Джон, вы опять улыбаетесь. Пожалуйста, не ухмыляйтесь мне в спину.

— Ловко вы это улавливаете. Я действительно улыбнулся, это правда. Улыбнулся, слушая, как вы благодарите Бога за то, что на художнике замшевый берет. Но улыбнулся я совершенно беззлобно.

— Знаю. Я просто демонстрировал свою проницательность. Давайте посмотрим, сумею ли я сам опознать последний кусочек головоломки. На художнике сюртук бежевого цвета, возможно тоже замшевый, застегнут спереди на пуговицы. И меховой воротник. Прав я или… да прав, конечно!

— Почти правы.

— Почти?!

— Воротник не меховой. Он из того же материала, что и сюртук. Да, похоже, замшевый.

— О господи боже ты мой!

— Что случилось, Пол?

— Неужели теперь я теряю память?

— Пол, но это же пустяки. Ерундовские промашки. Ничего серьезного.

— А для меня этот меховой воротник, чтоб его, — вещь очень серьезная! Убийственно серьезная! Выходит, я даже не могу толком вспомнить свою любимую картину!

— Да вы же сами сказали, что не видели ее много лет.

— Джон, когда я лишился зрения, я лишился настоящего. Лишился напрочь. Хорошо, пусть. Я научился обходиться без него. Или почти научился. Но если я начну терять память, я лишусь не только настоящего, но и прошлого. И тогда мне останется одно лишь будущее. Боже правый, и какое будущее!

— Я почему-то воспринимал это иначе.

— До сих пор я, как дурак, жил самообманом и еще радовался. А мой рай обернулся адом.

— Но покуда я с вами, Пол, вы не будете утрачивать настоящее. Давайте я стану теперь вашим настоящим. А также и прошлым.

— Ничего не скажешь, Джон, очень великодушное предложение; однако мы оба прекрасно знаем, что вы здесь будете отнюдь не всегда, — так зачем это вообще предлагать? Наверное, больше всего на свете я ненавижу душевную щедрость особого рода: когда делаются великодушные предложения и при этом обе стороны сознают, что все это — пустой звук.

— Ну, извините, я только попытался…

— Пожалуй, пойду прилягу.

— А. Хорошо.

— Если бы вы тем временем взглянули на головоломку с картиной Рембрандта, я был бы вам очень признателен.

— Обязательно. А вы бросьте думать о делах. Постарайтесь немного отдохнуть.

— Увидимся позже.

* * *

Теперь мне ясно: я ничему не научился, ничего не запомнил. Столько лет, и все зря. Я беспомощен, совершенно беспомощен и, если не считать Джона, один в этом мире как перст. Без зрения, без глаз, без лица иодинодинешенек, отрезанный от мира, визуально отрезанный, изгнанный из монотонного одноообразия пульсирующей повседневной жизни этого мира. Ах, да был ли кто когда-нибудь в таком отчаянном положении? Ведь теперь для меня окружающее — это всего лишь чистый лист бумаги, чистый черный лист, с которого стремительно исчезают последние следы написанного текста. Чего бы только я не дал — мою правую руку, левую руку, ноги, нос, пальцы, половой член, да все, что угодно! — за возможность еще разок взглянуть на мир!