Елена Владимировна поблагодарила, но шубку снимать не стала, только расстегнула, а шапочку сняла, положила на колени.
Александр Афанасьевич сел напротив, склонил голову набок и стал похож на нахохлившегося воробья. Костя нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Время было дорого, а старикашка еще не сказал своего окончательного слова. Принесла нелегкая эту маму!
— Чем могу служить? — спросил Александр Афанасьевич.
— Видите ли, я… У меня… Ради бога, простите за вторжение… — Елена Владимировна затеребила лежащую на коленях шапочку.
— Ничего-ничего, никакого беспокойства, помилуйте. Даже напротив. Очень приятно. Я ведь на пенсии теперь. Редко кто меня посещает. Вот только Костя, да и то по делам, — Александр Афанасьевич говорил нудным, гнусавым голосом.
Услышав слово «по делам», Елена Владимировна окончательно смутилась:
— Я помешала вам.
— Нет-нет, — перебил ее Александр Афанасьевич с неожиданной живостью. — Мы свои дела, в сущности, уже решили.
Костя усмехнулся: «Ах, старая лиса».
Александр Афанасьевич заметил усмешку, добавил:
— А чего не доделали — доделаем, спешить некуда. — Он уставился на Елену Владимировну вопросительно.
— Я пришла за советом, Александр Афанасьевич. Неприятности, а посоветоваться не с кем. Вот я и подумала: вы человек опытный, старый учитель…
— Разумеется, разумеется, — Александру Афанасьевичу было приятно, что к нему обращаются за советом. — Слушаю вас.
Елена Владимировна взглянула на Костю. Александр Афанасьевич перехватил ее взгляд, понял и, прижимая к себе кляссеры, чтобы Костя не смог забрать их с собой и совсем уйти, улыбнулся:
— Костик, ты нас оставь на несколько минут. Посиди на кухне. Мы ж свои люди. А тут — дело.
Костя впервые видел его улыбку. Она была такой, будто старик жует неспелую клюкву. Он молча кивнул и вышел в черноту коридора, прикрыв за собою дверь. В какой стороне кухня, Костя не знал. И спросить было не у кого. Поэтому он так и остался стоять в темноте возле двери. Голоса Александра Афанасьевича и незнакомой женщины доносились до него глухо, словно разговаривали они где-то далеко-далеко. И Костя невольно прислушался.
— …Но я тревожусь, — сказала женщина, видимо продолжая начатую фразу. — Последние дни Оленька как-то… Понимаете…
Александр Афанасьевич что-то пробормотал.
— Вчера она была в кино с какой-то компанией. А потом в кафе. И даже пила коньяк…
— Коньяк! — донесся голос Александра Афанасьевича. — Узнаю плоды современного воспитания!.. — Косте показалось, что старик радуется. — Мы в их годы не пили коньяк.
— И она что-то прячет от меня в столе, — сказала женщина. — Никогда раньше не прятала, а теперь прячет.
— А что, любопытно бы узнать?
— Бумаги какие-то.
— Бумаги?! — хищно спросил Александр Афанасьевич. — Записочки. Письма! Так-так-так… Это очень, очень хорошо, что вы обратились ко мне, Елена Владимировна. Я знаю этот класс. Знаю эту компанию. Шагалов, Виктор Шагалов! Я и раньше замечал, что он как-то странно посматривает на вашу дочь. Это человек, способный на все. На любую гадость. Именно он отравил мне последние дни в школе. Берегите свою дочь, Елена Владимировна. Берегите свою дочь от его дурного влияния!
Так вот кто эта женщина, — мать Оленьки. Это они о Викторе и Оленьке. Подлость, какая подлость… Костя подошел вплотную к двери, прижался к ней ухом.
— Боже мой! — в голосе женщины слышалось отчаяние. — Что же мне делать, что я должна делать?
— Прежде всего надо раздобыть письма, — сказал Александр Афанасьевич.
— Но они заперты… Как же я могу.
— Надо. Открыть… Взломать, наконец… Пока вы будете антимонии разводить, взывая к собственной совести, Шагалов, у которого совести совсем нет…
Это у Витьки-то нет совести! Ну и ну!
— Уж поверьте моему опыту, — теперь Александр Афанасьевич заговорил вкрадчиво: — Надо действовать. Изъять письма. И поставить в известность школу. Немедленно. Наш новый завуч, Петр Анисимович, — очень тонкий человек. Уж он-то не даст вашу дочь в обиду. Немедленно! Сейчас же! — повторил Александр Афанасьевич. — Немедленно. Вы не волнуйтесь. Мы вашу дочь в обиду не дадим. Я вашу дочь в обиду не дам! — крикнул он фальцетом, упирая на «я».
Костя закусил нижнюю губу. Так вот вы какой добренький старичок, Александр Афанасьевич! Вот вы какой. Подлость. Кругом подлость… Да разве Виктор и Оленька… Разве они… Они же светлые, они же прозрачные, как стекло в окошке!
Костя вдруг вспомнил плачущую Люсю… Тоже подлость. Подлость, тоже подлость… У него возникло такое ощущение, будто к лопаткам приложили тяжелые холодные плитки чугуна. Даже поежился. Он рванул дверь без стука, прищурился — слишком резок был переход от тьмы к свету, — шагнул к столу.
Лицо у Оленькиной матери было испуганное и расстроенное.
Александр Афанасьевич, внезапно вспомнив про лежащие на столе кляссеры, взял их:
— Ладно. Беру.
Костя резким движением выхватил их из его рук, сказал угрюмо:
— Передумал.
И, не прощаясь, вышел.
Что же дальше? Можно продать марки, и снова купить, и снова продать… Но продать Люську. Живого человека. Ведь она сделает это. А, может быть, все сойдет, все сойдет… А может быть… Мало ли что может случиться! Ведь это опасно… Он отчетливо увидел Люсю, скрюченную, бледную. И внутренне содрогнулся. Что же делать?.. Еще раз поговорить с Люсей. Поговорить с Люсей. И предупредить Витьку. Ох, этот добренький старичок Александр Афанасьевич!
