Закон предков - [58]

Другой, возможно, принял бы письмо Бродского за шутку: к тому времени, несмотря на молодость, Бродский был известным конструктором — портреты его, по крайней мере, печатались в столичных журналах. И даже он получил какую-то премию на большом конкурсе. В деньгах Бродский вряд ли нуждался.

Но еще в университете, зная причуды своего друга, Шамарин прозвал Бродского «индивидумом». Индивидум — надолго закрепилась такая кличка за Бродским. Поэтому Шамарин написал в ответном письме: «Лишняя лопата найдется, жду. Будешь рыть шурфы».

Они списались, и в назначенный срок Шамарин спустился в низовье Токко — пополнить запас продуктов и забрать Бродского.

— Плыть придется, — повторил Кытаат.

— А на чем? Ты же отдал свою лодку! — незлобиво возразил Шамарин.

— Начальник сам сказал: вертолет обязательно будет. Лодку отдал племяннику — рыбачить пошел. Но я найду другой лодка-то.

Примерно через час они уложили груз в моторку с легким алюминиевым корпусом. За руль сел сам Кытаат. Рядом с ним на корме пристроился мальчик лет двенадцати — сын Кытаата.

Прежде чем большой подвесной мотор взбурил воду и вынес лодку на стремнины Токко, с берега прокричал старик, обутый в локоми (летние унты из ровдуги):

— Лодку быстро пригоните обратно. Через три дня мне в район надо плыть — шкуры буду сдавать.

— Не думай, Луглукэ, ты меня знаешь! — прокричал в ответ Кытаат. — Слово — камень! Лодку ты получишь вовремя, ая!

Бродский спросил, что означает слово «луглукэ». Оказалось, в переводе с эвенкийского — «старое дерево». В этой местности эвенкийский язык часто мешался с якутским. «Кытаат» по-якутски означает «твердый», «железный». Как и Луглукэ, это было прозвище. Настоящее имя Кытаата звучало более прозаически: Филипп Иванович Федоров. Мальчик, сын Кытаата, тоже имел прозвище: Пею — окунь.

Тяжелые встречные струи Токко ударили в нос лодки, и она как бы приподнялась на невидимых крыльях. От взбуровленной воды пахло снегами подоблачных горных высот. Справа желтыми стенами обрывались скалы. Противоположный берег украшали деревья и валуны, отшлифованные весенними льдами до блеска.

За валунами, в заводях, кормились дикие утки. Напуганные гулом мотора, они поднимали веера брызг. Летящие утки напоминали чуть утолщенные стрелы. Пустое северное небо, рев встречной воды и ветер, панибратски треплющий волосы, настроили Бродского на поэтический лад.

— Утка быстрая в небе лиловом, — вспомнил он чьи- то стихи.

На яристых перекатах вода бугрилась от обилия донных камней — лодку бросало то на гребень, то в яму. Шамарин тоже поддался страсти движения и опасной игре с бурным течением. Серо-зеленые глаза его напряглись, а крылья ноздрей раздулись, как у породистого коня. Между стволами лиственниц мелькнул зверь на высоких тонких ногах. Шамарин вытянул из чехла карабин. С видом хозяина здешних мест он пригласил глазами столичного гостя: смотри, мол, что будет — ты еще не знаешь якутской тайги!

Лодка выскочила на тихий зеркальный плес, заскользила по глади с лихостью скутера. От воды опять метнулся большой серый зверь, замер на взлобке. Бродский увидел: нескладная морда зверя похожа на корзину для фруктов. Шамарин, сидя на мешке с надувной резиновой лодкой, вскинул карабин.

— Байде! Постой! — сквозь гул мотора выкрикнул Кытаат и рванул руль, отчего моторку бросило в сторону.

Шамарин не успел выстрелить.

— Сохатый, самка! — сказал Кытаат. — Детеныш будет, нельзя убивать, ая!

Несколько пристыженный, Шамарин опустил ружье на дно лодки. Бродский и проводник переглянулись, улыбнувшись друг другу одними глазами: правильно, дескать, нечего тут бахвалиться!

Кытаат передал руль в руки Пею, а сам стал набивать табаком трубку. Лицом, фигурой и даже жестами маленький Пею был похож на отца.

Шамарин махнул рукой в сторону скалистого берега. Кытаат охотно и даже как-то радостно гугукнул и взял из рук Пею руль. Лодка с выключенным мотором осторожно уткнулась в камни берега. И сразу слух без всякой опоры напрягся и повис в тишине. Такую тишину — звенящую, глубокую, почти абсолютную — принято называть первозданной. На сей раз слово «первозданный» приобретало зрительную значимость: тут и там скалы были расписаны руками первобытных людей.

За выступы камня, покачивая дымок хвои, ухватисто держались деревья. Их отмершие собратья, обрушившись вниз, как бы подпирали собой стены скал. Под навесами и в неглубоких нишах темнели рисунки: пляшущие человечки, олени, охотники с луками, подобие птиц и рыб.

Рисунки древних всегда потрясали Бродского: при всей своей простоте и детской наивности (а может, именно поэтому?) они несли с собой колоссальный, как ему казалось, заряд информации, эмоции, смысла. Путаясь рогами, дикие олени бегут — целое стадо! За ними человечки бегут, как-то крадучись, на цыпочках, почти приплясывая. Неуловимой черточкой передана радость жизни в этой картине. А вот рогатый человек с несоразмерно большими ногами воздел к небу обе руки — голос тревоги, предчувствие опасности пронизывает незримой дрожью шероховатый камень: люди, будьте бдительны — грядут худшие времена!

— Суруктаах Хайа, — выдохнул Кытаат.