Закон подлости - [39]

Он кусочек котлетки отломил, кинул кошке. Кошка котлету съела, пошла на диван и заснула. То ли заснула, то ли концы отдала.

Володька подошел к кошке и палец ей в пасть сунул. А кошка, не будь дура, проснулась и Володьку за палец тяпнула.

Володька аж отпрыгнул. Думает: «Ну, началось! Не теща, так кошка, тёщей наученная».

Пошёл за стол и продолжает водку пить без закуски. Пьёт и мрачнеет.

Тёща говорит:

– Володь, ты чего мрачный такой?

Он говорит:

– Я мрачный? Я весёлый, – да как дёрнет скатерть со стола со всей едой и выпивкой и пошёл буянить. Всё, что думал про тёщу, всё выдал. В общем, устроил скандал в благородном семействе. Буянил так, что еле уняли.

Жена с ним после этого чуть не развелась, а тёща сказала:

– Вот он и проявил себя, показал истинное лицо. Негодяй он конченый, – и стала ненавидеть его до глубины своей тёщинской души. И знать его больше не хотела. И потребовала долг за квартиру вернуть, и поливала его всюду. В общем, стала нормальной тёщей.

А Володька на другой день после гостей сам не свой был. А как же иначе – две бутылки на голодный желудок.

А может, водка была отравленная?

Розыгрыш

В советские ещё времена поехали мы с группой в поездку Венгрия—Югославия—Австрия.

В номере мы жили с одним поэтом. Я с ним сразу договорился, что за обедом я буду нести всякую чепуху, пусть он не удивляется.

И вот приходим мы на обед. С нами за столом сидела супружеская пара: он – писатель, она – пианистка.

Она спрашивает:

– Как устроились?

И я начинаю заливать, что у нас две комнаты.

– Как две? – удивляется жена. – А у нас одна.

– Не знаю, – говорю я, – у нас две, и ванная комната с ванной и душем.

– А у нас только душ.

А поскольку платили мы за путёвки одинаково, у них на лицах появляется некоторая неприязнь к нам.

– Единственное, что непонятно: зачем нам в комнату поставили рояль. А мы оба на нём играть не умеем.

– Можем на рояле поиграть, – добавляет поэт, – но только в карты.

– Слушайте, – говорит с возмущением жена, – но ведь это я – пианистка. Просто вам отдали наш номер. Сеня, после обеда иди скандалить.

– А за окном, – включился мой поэт, – за окном у нас виноград растёт.

Вы бы видели позеленевшее лицо пианистки. Виноград её просто доконал. Мне даже жалко её стало.

И я сказал:

– Но виноград зелёный, его есть пока нельзя… У них отлегло. Они быстро и сумрачно доели и побежали скандалить с руководством. А мы поднялись в свой номер, я выглянул в окно, повернулся к поэту и, делая вид, что жую, сказал:

– А виноград нормальный, очень даже вкусный виноград.

Вы бы видели его лицо!

С криком «Где?» он кинулся к окну. Понял, что его разыграли, и начал ругаться.

В это время к нам вошли без стука муж с женой. Они хотели убедиться, что всё, что я сказал, – правда.

Они вошли и не увидели ни рояля, ни ванной, ни двух комнат.

– А виноград-то хоть есть? – робко спросил муж.

– Виноград есть, – сказал поэт и закрыл окно, чтобы они не могли проверить.

После ухода супругов поэт продолжал со мной скандалить. Я его предупредил, что это плохо кончится, но он не поверил. Перед отъездом из гостиницы я собрал все шампуни, мыло, зубные щётки, засунул всё в целлофановую косметичку, взял гостиничные тапки и всё это положил в чемодан. Когда я укладывал туда же каменную пепельницу, поэт закричал:

– Ты что, с ума сошёл, это же воровство!

– Ты просто не в курсе: на Западе всё, что тебе нравится в номере, можешь взять с собой. Не веришь – позвони администратору.

Он позвонил и на ломаном английском спросил, может ли он взять с собой шампунь, мыло, тапки и так далее. Пепельницу по-английски он не помнил, поэтому ограничился этими тремя предметами.

Услышав в ответ «Йес», он стал запихивать в свой чемодан всё, что попадалось под руку: оставшиеся шампуни, мыло, щётки, тапки и пепельницу, которую я незаметно выложил из чемодана на стол. Более того, на тумбочке, возле его кровати, стояла настольная лампа. Видно, она ему понравилась, потому что он и её прихватил. И так вот, в одной руке – чемодан, в другой – лампа, он пошёл на выход. Внизу его, конечно, администратор спросил, куда он несёт гостиничную лампу.

Он сказал:

– Так мне же разрешили!

– Кто разрешил?

Ничего лучше он не придумал, как показать на меня.

Администратор спросил:

– А что, ваш друг – хозяин нашей гостиницы?

– Но он же всё взял! – вскричал поэт. – У него полный чемодан барахла, – сдал он меня.

Открыли чемоданы. У него нашли пепельницу и, вместе с лампой, отобрали. У меня ничего, кроме шампуней и тапок, не было.

– Ну, и как ты себя чувствуешь, после того как сдал меня? – спросил я.

– Так не шутят! – кричал он.

Вся группа стала на его сторону и начала меня ругать. Я их предупредил, что это плохо кончится, но они меня не послушались.

На другой день я сказал поэту по большому секрету, что продавать матрёшки, «Зениты» и икру лучше всего в Вене. Там они идут дороже всего в квартале еврейских эмигрантов. Тут же об этом узнала вся группа.

И вот привозят нас в Вене в район, где живут эмигранты из СССР. Наши люди, полностью затоваренные дефицитом, кидаются в местные лавочки. А там этого барахла навалом, и никто его не берёт. А если учесть, что Вена была у нас последним городом, дальше мы на автобусах ехали в Ужгород, то можете себе представить, как все в группе полюбили моего поэта. Его чуть не убили. Он кричал, что это я его научил, но ему никто не верил, потому что я своё барахло продал ещё в Белграде.