Заколдованная усадьба - [120]

Размышляя обо всем об этом, он дождался Кости Булия.

- Пойдемте, ясновельможный пан,- позвал его старый слуга торжественным голосом.

Граф передернулся, но, быстро преодолев невольное колебание, смело шагнул вперед.

- Веди!

Костя Булий без слов направился прямо к парадному подъезду.

Граф следовал за ним в глубокой задумчивости. «Меня сюда привело загадочное письмо покойного брата,- - говорил он себе,- я приношу дань уважения его последней воле».

Тем временем Костя достал из-за пазухи ключ и с громким треском настежь растворил двери.

- Прошу, ясновельможный пан,- сказал он тихим значительным голосом.

Граф снова заколебался.

- Иди первым,- произнес он наконец и наглухо застегнул сюртук, словно опасаясь выдать себя громким стуком своего сердца.

Костя Булий шагнул к дверям и тут же нагнулся и поднял что-то с пола.

- Что это? - быстро спросил граф.

- Фонарь, ясновельможный пан.

Одновременно с его словами вспыхнула спичка, и через минуту засветилась свечка в фонаре.

Граф сделал шаг вперед, Костя же в это время проворно отступил назад. Этот неожиданный маневр по-настоящему испугал графа. Он отскочил в сторону как ошпаренный и с дрожью в голосе торопливо спросил:

- Что ты? Что это значит?

- Закрываю дверь, ясновельможный пан,- невозмутимо отвечал Костя.

И, вынув ключ с наружной стороны двери, он с тем же громким треском и скрежетом запер замок на два оборота. Графа вновь передернуло.

Странное дело, он не боялся никакой очевидной опасности; будучи по природе человеком отважным, он, наверное, без страха смотрел бы в дуло пистолета, направленного ему в грудь, или на занесенную над его головой саблю, и все же в эту минуту его пронизывал какой-то непреодолимый, таинственный страх. Несмотря на это он твердым шагом ступил вслед за ключником на широкую мраморную лестницу с полуразрушенными ступенями, которая вела на второй этаж дворца.

Каждому шагу ночных посетителей сопутствовало глухое, пугающее эхо. Граф дрожал как осиновый лист, но теперь уже не только от безотчетного ужаса. Эта лестница вызвала в нем многочисленные трогательные воспоминания детских лет. Сколько раз он ребенком спускался по ней с матерью, бонной или гувернером и как часто получал строгие замечания за то, что перескакивал через две ступеньки, подражая Миколаю, для которого и пять, и шесть не представляли серьезного препятствия. Однажды при такой попытке он упал и в кровь разбил себе голову, и как же ласкала его мать, пока не унялась невыносимая боль.

Более восемнадцати лет не ступала здесь его нога - посетив брата во время болезни, он побывал только на первом этаже. Старый слуга, словно отгадав душевное состояние графа, вдруг обернулся и, посветив вокруг фонарем, спросил:

- Вы хорошо видите, ясновельможный пан?

- Вижу. Только иди быстрее.

Костя Булий поспешил вперед и вскоре остановился на верху лестницы.

Отсюда в обе стороны вел широкий коридор, а прямо напротив находилась великолепная дверь. Здесь Костя не стал доставать ключа, он только нажал на дверную ручку, и дверь распахнулась настежь.

Граф вздрогнул и попятился.

Он знал, что дверь ведет в красную комнату, о которой с детских лет не мог вспомнить без дрожи. Красная комната сразу напомнила ему о безумном отце, о том, как, худой, изнуренный страданием и неподвижный, как мумия, сидел он здесь в своем кресле с подлокотниками и глухим, замогильным, словно идущим из-под земли голосом беспрерывно восклицал: «Не позволю! Протестую!»

Когда отец бывал в таком состоянии, граф посещал его ребенком очень редко и только в особо торжественных случаях. Покойная мать боялась внезапных приливов ярости мужа, когда тот, как мы знаем, выхватывал кривую саблю и, точно одержимый, рубил дубовый стол, мстя таким образом Потоцкому, Понинскому и Браницкому за их измену…

Костя Булий, видно, заметил, что граф взволнован, ибо временами поглядывал на него исподлобья с насмешливой полуулыбкой на губах.

- Мы пришли, ясновельможный пан,- торжественно произнес он наконец и, пройдя через просторную прихожую, обставленную по стенам кожаными скамьями, в которой мы уже побывали вместе с Катилиной, распахнул дверь в красный портретный зал.

- Я сейчас зажгу свечи, ясновельможный пан,- сказал ключник и поставил фонарь на пол, а сам подошел к знакомому нам бюро красного дерева, зажег в обоих двусвечных канделябрах восковые свечи и поставил их на большом дубовом столе посреди зала.

Свечи слабо освещали помещение. Дальние ряды семейных портретов едва различались, а стоявшие по углам военные доспехи и оружие приобретали в полумраке чудовищные, фантастические очертания.

Граф чувствовал, что сердце у него бешено бьется, а по телу время от времени пробегают холодные мурашки. В полночный час он находился в покинутом зале своих предков в обществе человека, каждое движение которого и каждый взгляд действовали на него ошеломляюще.

С той минуты, как они вступили в красную комнату, Костя Булий казался еще более суровым и торжественным, чем прежде. Лицо его приобрело удивительное, не поддающееся описанию выражение. Он вдруг встал на месте как вкопанный и, скрестив руки на груди, неподвижно вглядывался в один из углов зала.