Заключительный период - [15]

С тех пор Зубов больше молчал. Все последнее время ему не везло. Во-первых, у него зверски текли сапоги. Во-вторых, он понял, что Юдин нравится Зине. Поэтому ему все страшно осточертело, и он не мог уже дождаться, когда они смотаются отсюда. Он считал, что четырех месяцев, проведенных здесь, больше чем достаточно, чтобы узнать все о романтике. Он узнал все, и теперь он хотел помыться в бане.

Самым утомительным было то, что вся работа закончилась. В первый день дождя они наслаждались бездельем, то и дело засыпая под монотонный шум воды. Весь следующий день они играли в преферанс, и Зубов проиграл двадцать пять рублей, а выиграл, конечно, Юдин. И ушли рабочие. На другой день Юдин, заготавливая дрова, прорубил ногу до кости. Зубов чуть не упал в обморок, увидев лужу крови, и не входил в палатку до тех пор, пока Федя и Зина, движимая любовью, не промыли страшную рану йодом и не обмотали юдинскую ногу всеми имевшимися бинтами. Дальше события развивались как в плохом кинофильме. На четвертый день медведь уволок мясо. Они держали это мясо в ведре, а ведро поставили в ручей. Ручей назывался как-то странно — Чарус. Вода в нем ледяная, из родников, и мясо в ведре, приваленном сверху камнями, могло пролежать очень долго.

Так вот, на четвертый день медведь сожрал все мясо. Зубов сам видел сплющенное ведро, которое Федя нашел в пятидесяти метрах от ручья, а на ведре — следы когтей. Ведро было инвентарным имуществом, поэтому они принесли его обратно и бросили у палатки. От начальника не было ни слуху ни духу, а дождь все шел. Температура у Юдина была очень высокая, но он не жаловался и, когда был в сознании, читал Зине стихи.

На пятый день Федя не выдержал и поплелся на Черное озеро ловить рыбу. Как он потом рассказывал, он разыскал там какой-то плотик и на нем поплыл вдоль берега, отталкиваясь шестом. Но плотик был мокрый, и Федя, поскользнувшись, рухнул в воду как был — в плаще, сапогах, ватнике. Он, конечно, тут же вылез и, матерясь, потрусил домой, но добрался до палаток только через два часа и с тех пор только охал, ахал, чихал, сморкался, растирал поясницу и, ссылаясь на свои пятьдесят четыре года, отказывался что-либо делать. Единственное, на что он еще согласился, — это растапливать печку, что стояла у них в палатке. Это была старая бочка из-под бензина, к которой Тузов приладил самоварную трубу, специально принесенную им для этой цели из деревни. Когда печка раскалялась, в палатке становилось парно, как в бане, но зато можно было просушить носки и портянки.

Но по-настоящему плохо стало только на шестой день. Толя Юдин все время лежал в своем спальном мешке, накрытом двумя — его и Зубова — одеялами, и просил пить, и Федя поил его кипятком, настоянным на каких-то травах. Хуже всего было, пожалуй, Зине, но последние дни она говорила еще меньше Зубова и только меняла Юдину компрессы. Щеки у нее ввалились, глаза стали еще больше, даже глядеть на нее было больно, а Зубов что хочешь сделал бы для нее, да ведь что он мог сделать… На восьмой день доели пшено. В этот день Федя не вылез, как обычно, из палатки. Зубов заглянул к нему и испугался: в полумраке он увидел одиноко торчащую Федину бородку.

— Федя, — затормошил его Зубов, — Федя… ну что же это ты… ну…

— Плохо мне, — сказал Федя.

Зубов в отчаянии поглядел на него: что же делать? И Федя тут же забормотал: «В деревню идти, в Койдокурье… ты знаешь, как идти».

Зубов закивал головой: знаю. В том-то и дело, что он знал.

— Там болото теперь как море, — сказал он. — Представляешь?

Федя молчал.

Что делать, что делать? Зубов был в смятении. Больше всего смущало его то, что сам он чувствовал себя хорошо. Чуть-чуть, может, хуже обычного. Тощий и жилистый, он и прежде, бывало, мог почти не есть по два-три дня. Сейчас, конечно, ему тоже хотелось есть, но это было вполне терпимо, и он чувствовал себя виноватым, что у него все в порядке. Ему хотелось бы, чтобы и у него что-нибудь заболело или что-нибудь с ним случилось, но у него ничего не болело и ничего не случалось, и даже внешне он не очень изменился. И ему надо было отвечать и решать за всех.

Отвечать…

Больше всего в жизни Зубов не любил командовать и принимать решения. Ну еще куда ни шло, если бы дело касалось его одного, но тут… И почему это начальник оставил заместителем именно его? И вот надо что-то делать. Но что?

У них была лошадь. Старая кляча, которая называлась Орлицей. Она стояла под навесом и, когда Зубов подошел к ней, посмотрела на него грустным черным глазом. Зубов не раз читал, как люди пристреливали своих лошадей и съедали их, но сейчас, стоя возле, он понял, что он не принадлежит к числу этих людей.

К тому же лошадь была колхозная.

Да, тут было над чем задуматься. Он сидел на ящике возле кобылы. Ему надо было сосредоточиться и придумать какой-то выход, но вместо этого в голову лезла всякая чушь — например, то, что у лошади очень длинные ресницы. С трудом ему удалось избавиться от лошадиных ресниц, и он стал думать. «Вот, — думал он, — какая ситуация. Героя бы какого-нибудь на мое место. Этот бы сразу нашел выход. Он, наверное, не колеблясь, убил бы Орлицу и накормил всех. Или застрелил бы лося — у героев всегда под рукой тьма-тьмущая лосей. А если не лося, то медведя. Или тетерева. Или кого-нибудь еще. А всего вернее, он, не раздумывая ни минуты, сходил бы в Койдокурье…»