— Ага, вот это верно! — сказал вдруг какой-то человек — маленький, в брезентовом плаще, в шапке с пуговкой; Зубов не замечал его раньше. — Да, — повторил он тонким голоском и присел рядом со старухой, опустив на пол потрепанную пустую сумку. — В деревне-то человек лучше, верно ты сказала, Федотовна.
— Ан я не про то, — возразила старуха.
— А я про то.
Маленький не сидел спокойно, а все время поворачивался, подергивался, подпрыгивал.
— А я вот про то. Никак город перед деревней не устоит. Деревня — она всему корень. И городу тоже. Или вот тебе к примеру: как жулик какой — так тоже из города.
— А в деревне, выходит, жуликов нет? — громыхнул вдруг шофер, словно пробуждаясь от задумчивости.
Маленький подскочил на скамье и повернулся к нему:
— Ага, нет, значит. Нет в деревне. Тут — мир, он тебе не даст ничего такого. А в городе — всяк сам по себе, никто ни за кого не в ответе.
— Значит, нет?
— Нет!
Шофер наморщил лоб:
— А Сухов Алексей случайно не из этих мест происходит?
— Сухов? Лешка? Это какой же будет?
— В автоколонне который работал, в Архангельске. А?
— Ну? — насторожился человечек, подмигивая Зубову. — Ну здешний.
— Вот тебе и ну.
Не выдержав, маленький соскочил со скамьи и встал перед Сашей. Саша смерил его взглядом:
— Вот тебе и деревня твоя. Костюм-то не спер?
Даже брезентовый плащ на маленьком весь затрясся:
— Врешь! Вот как. Врешь ведь!.. А?
Но Саша покачал головой:
— Парень один наш, такой же шофер, дал ему свой костюм — Лешка-то просил на неделю, домой съездить. Уехал он домой — и крышка. У одного костюм новый взял, у другого — ружье, у третьего — сапоги хромовые, а потом не вернулся. Так он, Лешка-то, по-твоему, что, не жулик?
— А неужто жулик? — взвился маленький. — Ты чего? А? Ведь он же не отказывается, что взял. Он только не отдал вовремя.
— «Вовремя»… — передразнил шофер. — Да ж и посейчас не отдал. К нему неделю назад милиция ездила. Или, может, не ездила?
— Эх, вы!.. А еще про коммунизм толкуем. Что ж, что милиция? Выходит, вы своего же брата шофера за пару штанов в тюрьму потянете? То-ва-ри-щи тоже, люди?! А может, у него, у Лешки, отродясь костюма нового не бывало, так его в тюрьму?
— А по-твоему, у своего же брата шофера тащи все, что под рукой, — и по головке? Он что, Лешка-то, при царе Горохе живет, что без штанов ходит? Нет, брат, ты уж тут тень не наводи. Гад он есть, жулик, хоть и деревенский. Другому — что, легчей, чем ему, было новый костюм себе справить? А тут на тебе: раз, раз — и оделся, за чужой-то труд.
Маленький стиснул зубы, с презрением взглянул на шофера и вдруг спросил:
— На войне ты был?
— Был.
— Ну а если был, так что — не отдавали мы там другу последнее? Разве дорожились тряпкой? Не делили кусок хлеба? А сейчас, выходит, каждый хватайся за свое, а человека, товарища, за штаны — и в тюрьму? А я тебе скажу, как надо. Если есть что у меня — то твое. Надо — бери, не жалко. А мне надо будет — я к тебе приду. Приду и скажу: «Друг, помоги». И ты помоги. Как это будет — не верно?
— Верно, — согласился шофер.
— То-то, что верно?! — Маленький опять сел рядом со старухой и, достав кисет, стал сворачивать себе самокрутку.
Зубов заметил, что делает он это одной рукой, — другая, согнутая в локте, была неподвижна.
— Все верно, — повторил вдруг шофер. — Только корень у тебя неверный. Ты говоришь вот: приду, попрошу. Это, брат, не друг. Друг — его просить не надо. Он сам к тебе придет, друг если. Так? Ты еще подумать не успеешь, а он тут. Потом ты войну вспомнил. А она, война-то, это дело другое. Войны нынче нет. Опять Лешку взять — он же не воевал. Так что? Пойдешь ты к Лешке — помоги, мол… А чем он поможет, а? Он же сейчас не работает, только жрет у отца с матерью да девок ваших портит. Нет, что ли? Ежели хочешь знать, не потому ребята в милицию заявили, что жадные они такие, а потому, что парень ваш, Лешка, — паразит он, вот кто. А ты его прижалел еще тут: костюм ему дай да сапоги… Может, ему получку свою отдавать для лучшей жизни? Заступник! Это тоже надо знать, за кого заступаться. И опять — город, деревня… Не в городе, выходит, и не в деревне дело, а в том — что ты есть за человек. Ну, согласен?
Маленький отвернулся, и трудно было понять, согласен он или нет. Скорее всего, он был все-таки не согласен. Лицо его еще больше подергивалось, весь он дрожал. Старуха, не глядя на него, сказала:
— Ты, Паша, выдь. Может, пароход близко. Пора бы…
Он встал и, не глядя ни на кого, вышел.
— Что это он у вас такой? — спросил Зубов.
— Какой это — такой?
— Ну, занозистый, что ли?
— Не занозистый он, — ответила старуха, — это контузия в ем. На войне он уж очень геройствовал, вот и контузился. У него орденов дома — десять. Профессия у него на войне такая была — против танков. Ну да не обошлось… В самом конце, говорят, его и оконтузило. Три года в госпитале лежал без рук-ног отнявшись. Теперь, правда, отошел. Вот только лицом дергает.
— А рука?
— И рука тоже.
— А баба? Баба-то есть у него? — спросил Саша.
Старуха чуть покачала головой:
— Была да ушла. Не стерпела, значит. Ну и опять — детей у них не было.
— Н-да… — сказал Саша. — Дела.
И снова все затихло. По-прежнему волны тыкались в крутые бока баржи, с недовольным плеском откатывались назад. Ветер утих, только балки скрипели тягуче и надсадно. Откуда-то издали донесся слабый посторонний звук, трудно было даже определить, что это. Однако старуха сказала уверенно:
