— Идет…
В это же время появился маленький человечек в плаще; лицо его было спокойно, но глядел он куда-то в сторону.
— Идет, — подтвердил он. — У косы.
— Через семь, значит, минут здесь будет, — пояснила старуха и поднялась.
Зубов ощутил вдруг, как острое чувство охватило его, — это было какое-то прежде не изведанное им чувство и не совсем еще понятное ему. И для того, чтобы лучше понять происходящее, он попробовал взглянуть на все со стороны. Увидел он со стороны и себя — двадцатипятилетнего инженера из Ленинграда, и шофера Сашу, и этого маленького искалеченного человека, у которого в опустевшем доме лежат солдатские ордена, и старуху, родившуюся в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году… И немного странным показалось ему все это. Словно кадры из кино — зримо, но необычно. И самым необычным казалось то, что здесь, именно здесь, вдали от так называемых очагов культуры, разговор шел не о чем-нибудь, а о коммунизме. Но это была правда, как правдой было для Зубова теперь то, что во всех концах огромной, бескрайней страны, имя которой Россия, — в деревнях, которых не найдешь ни на одной карте, возле рек и морей, среди лесов и гор — везде живут такие же люди. И все они, только каждый по-своему, думают о будущем. И что-то новое наполнило Зубова, и впервые подумал он, что слово «народ», тысячи раз безлико глядевшее на него со страниц газет своими пятью буквами, — впервые это слово потеряло для него свой общий обезличивающий смысл и воплотилось в конкретных лицах — в Саше, в старухе, в человеке с неподвижной рукой. Теперь он знал: это и есть народ. И сам он — никому не известный Генка Зубов — тоже народ. И еще он подумал: «Ну и хорошо же мне!..»
И ему действительно было в эту минуту хорошо.
Пароход ткнулся бортом о причал. Матросы перебросили сходни. Несколько женщин с мешками сошли на берег. Человек в брезентовом плаще куда-то исчез. Зубов и шофер стояли на нижней палубе, облокотившись на поручни. Капитан приказал отваливать. В это время на причал выскочил с парохода человек в плаще, левая рука его сжимала сумку, полную теперь писем и газет. Он поискал взглядом, нашел шофера и подбежал.
— Слушай, — сказал он с каким-то мучительным выражением на лице. — Вот ты ответь мне: будь у тебя сорок тысяч денег, а я бы попросил у тебя, дал бы ты мне их, а? Скажи — дал бы? Ну скажи, а? Шофер молчал.
— Ну не сорок, ну будь у тебя тыща? — торопливо спрашивал почтальон. — И, к примеру, они мне стократ нужней, чем тебе. Дал бы?
Сходни убрали. Пароход, взбурлив черную воду за кормой, медленно отваливал. Старуха со своей «летучей мышью» подошла и стала на краю причала, рядом с почтальоном.
Шофер, не отрываясь, смотрел на свет фонаря.
— Да, — сказал он наконец. — Дал бы.
Он сказал это негромко, словно для самого себя. Между пароходом и причалом было уже больше метра черной, холодной воды, и Зубов так и не понял — услышал почтальон ответ или не услышал.
Восьмой день шел дождь.
Палатка у просеки стала похожа на подбитую камнем ворону, которая беспомощно топорщит перья на мокрой траве. Крыша палатки провисла, и по углам беспрерывно сочилась вода. Сапоги не просыхали, спальные мешки были насквозь сырыми, а плащи приходилось то и дело выжимать.
Рабочие ушли на второй день. Евгений Тузов, старшо́й, высокий узкоплечий мужик с большими, красными, как у прачки, руками, сказал тогда Зубову, отводя взгляд своих маленьких глаз:
— Геннадий Иванович, надо уходить. Надолго задождило. Когда так — поднимутся болота, вовсе не выберешься.
Зубов все смотрел и смотрел на Тузова, а тот в свою очередь снова и снова отводил взгляд и как-то полувиновато, но упорно моргал белесыми ресницами.
Зубов был оставлен за начальника. Формально он мог бы потребовать, чтобы рабочие остались с ними, но работа была закончена, оставалось только вывезти буровое оборудование, инструменты и палатки, а для это-то нужны были скорее лошади, а не люди. Поэтому Зубов сказал:
— Ладно. Идите. Только, передайте начальнику, чтоб не забыл про нас.
— Передам, — сказал Тузов. — А может, вы записку напишете?
— Чего писать, — сказал Зубов. — Сам знает, как тут…
И рабочие ушли.
Узнав об этом, Юдин сказал:
— Ладно… Хлеба и так мало.
В ответ на это Федя пробурчал:
— Его совсем уже нет, хлеба-то.
И тогда, не выдержав, вмешалась Зина:
— Хватит вам хлеба. Еще две буханки есть и пшена с килограмм. И мясо.
— А сахар, а чай? — возразил Федя, и его пугачевская бородка сердито дернулась.
Зубов не выдержал и хмыкнул. Тогда Федя взглянул на всех злыми глазами, плюнул и ушел к себе. Зубов присел на нары и сказал в раздумье:
— Может, и нам стоило б отсюда… а?
— Чего? — не понял Юдин.
Зубов пояснил:
— Ну, тоже… уйти, допустим. Все сложить, прикрыть палаткой. Людей здесь нет — кто возьмет? Конечно, что сможем — с собой унесем, а остальное…
Юдин внимательно рассматривал его.
— А ты, похоже, не из самых храбрых, — сказал он с улыбкой.
Зубов осекся. Потом быстро поднял глаза и сказал:
— Ну ладно… герой. Зина здесь…
— Я могу выйти, — сказала Зина и как-то странно посмотрела на Зубова, но тот не произнес больше ни слова, хотя на лице Юдина была все та же улыбка.
