— До свиданья, Лена, — сказал Юдин. Он слышал, что именно так ее называла подруга.
— До свиданья, — сказала девушка и потом спросила: — А вас…
— Меня зовут Анатолий, — сказал Юдин. — Или просто Толя.
— До свиданья, Толя.
— До свиданья, Лена, — сказал Юдин и подумал снова, что не спеши он так к празднику домой, он, наверное, сошел бы здесь дня на два, хотя зачем — не мог бы объяснить. А может, это было и не нужно.
После этого все хорошее кончилось. Не успели они проехать и десяти километров, как машина стала буксовать, и они все слезли и помогали ее толкать, а колеса бешено вертелись в грязи, и все вокруг тоже было в грязи. А они хрипели, ругались и толкали, толкали сзади, и когда наконец машина пошла и они влезли в кузов, то все были похожи на чертей и по уши в грязи. А еще немного спустя шофер сбился с дороги и, сколько ни искал, не мог ее найти. Поэтому он выругался и поехал обратно до ближайшей деревни, а по пути машина еще два раза буксовала, и снова они вылезали и под конец стали не похожи даже на чертей, когда приехали в деревню Куземкино. Здесь шофер долго матерился, а потом заявил, что жизнь ему дороже, а машину гробить нет никакого смысла и дальше он не поедет, и как его ни уговаривали, он и слушать ничего не хотел, а все твердил свое, пока наконец Юдин не вышел из себя и в свою очередь не обматерил шофера, но и это не помогло.
— Ну что ты тут будешь делать? Пойдем, выпьем, что ли, с горя, — сказал Юдин.
Шофер вдруг страшно оживился и сказал:
— Это дело. Там и поговорить можно… — И это прозвучало как обещание.
Они пошли в сельпо и купили литр водки и консервов, и только вышли на крыльцо, как, разбрызгивая грязь, подъехал и остановился «козлик» и оттуда вылез не кто иной, как мужчина в добротном синем пальто — ну да, тот самый, с аэродрома. Увидев Юдина, он даже словно обрадовался.
— И вы здесь! — закричал он, а узнав про печали и заботы, сказал: — Забирайтесь к нам, места хватит. — И тоже пошел и купил водки, и консервов, и еще что-то. Одну бутылку Юдин отдал все-таки шоферу, а другую и консервы оставил, и они полезли в «козлик», где, как оказалось, было четыре свободных места.
— Ну что, выпьем? — сказал мужчина, и так как возражений не последовало, то они выпили по очереди из двух стаканов и закусили консервами — по банке на двоих. И сразу стало веселее.
И вот «козлик» дернулся и помчался сквозь тьму и грязь, которая была ему не страшна. Стало укачивать, и Юдин задремал, а проснулся оттого, что машина стала.
— Болото дальше, — сказал шофер. — Ехать нельзя.
— А сколько до Арбума? — спросил кто-то.
Оказалось, что до Арбума двенадцать километров.
Тогда собрали еще десять рублей и вручили их шоферу в виде компенсации за возможный риск, и «козлик» снова двинулся вперед, остановившись, на этот раз уже окончательно, в пяти километрах от Арбума, огни которого подслеповато виднелись вдали.
Юдин прикрепил чемодан за плечи, как вещмешок, и побрел за всеми. И так они шли больше часа, изредка перебрасываясь пустыми словами, вошли в Арбум и еще долго тащились по пустынным улицам этого городка, мимо аккуратных стандартных двухэтажных домиков, время от времени справляясь у редких прохожих, правильно ли они идут. Потом группа незаметно распалась: одни пошли, ночевать к знакомым, другие здесь и жили, и простились еще раньше, так что под конец остался один Юдин со своим чемоданом, торчавшим из-за его спины, как большой четырехугольный горб. Было половина десятого, и в некоторых домах еще горел свет, и Юдину было очень завидно, и он жалел, что никто и нигде его не ждет, а впрочем, может быть, еще не все потеряно в этом смысле.
Когда же очередной прохожий сказал ему, что последняя дежурка отходит через десять минут, а до станции оставалось никак не меньше двух километров, он забыл о своих огорчениях и рысью затрусил к станции. Чемодан подпрыгивал за его спиной, но когда, задыхаясь, он прибежал, оказалось, что бежал он зря. В кассе ему сказали, что дежурка будет не раньше чем через сорок минут.
Тогда, взяв билет, он сел на скамейку и стал разглядывать ожидающих. Он смотрел на стены удручающе фиолетового цвета, и на несчастных шишкинских медведей, которым так и суждено, очевидно, до конца света украшать стены вокзалов и пивных, и на затертый пол, на широкие деревянные скамьи, спать на которых «строго воспрещается», а ни для чего другого они не годятся, вдыхал воздух — этот, везде — от Васькиных Нив до Владивостока — одинаковый станционный воздух, пропитанный запахом хлорки, уборной, немытого тела и недоеденных продуктов, и все думал и думал — не хотел, а думал, правильно ли он все-таки поступил. И чем больше он думал, тем меньше ему хотелось вообще о чем-либо думать, а то получалось… но и о том, что получалось, — об этом следовало бы помалкивать. Такое у него было ощущение, будто он привязан резиновым канатом, и пока ты делаешь первые шаги — пожалуйста, он тебе не помешает. Но чем дальше он уходил от Матигор, где — он знал это — сидит вся партия у окон и ждет, пока рассеется туман и они уедут домой, — чем дальше он уходил от них, тем сильнее и сильнее натягивался невидимый канат. И Юдин понимал, что настанет минута, когда этот канат натянется до предела, — но о том, что будет после этого, — об этом он хотел думать еще меньше, чем обо всем остальном, — даже если он и знал, что от этого не уйти.
