Закат северных крестоносцев. «Война коадъюторов» и борьба за Прибалтику в 1550-е гг. - [21]
Ливония считалась младшей ветвью Немецкого ордена (более известного как Тевтонский орден). Тевтонского великого магистра Василий III называл «высокий магистр Прусский»[115], но ни о каком «братстве» речи не было. Глава Немецкого ордена, по сравнению с великим князем и государем всея Руси, в глазах и Василия III, и Ивана IV несомненно стоял на куда более низкой ступени в иерархии правителей Европы. А уж ливонский магистр, формально подчинявшийся великому магистру — и подавно. Их расценивали как «князей», правителей отдельной территории, по статусу близких к русским удельным князьям. Общаться с таким мелким правителем на равных означало бы допустить «поруху» государевой чести. А вот новгородский наместник для него в самый раз, примерно равен по статусу, как правитель отдельной земли, поставленный более значимым государем. Впрочем, на наш взгляд, не стоит видеть в сохранении новгородско-псковского формата переговоров какой-то особо злой умысел русской стороны. В средневековой дипломатии многое зависело от традиции.
В этом плане договоры 1550-х гг. как раз и были переменой существующей системы отношений, поскольку в их оформление властно вмешалось центральное правительство России. В договоре 1535 г. сказано, что он заключен «По Божьей воле и по великого государя велению…», но далее следует в своей основе традиционный текст новгородско-псковско-ливонских соглашений[116]. В договоре же 1550 г. говорится о резком обострении отношений, инициатором которого выступает именно Москва: «…благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии положил был гнев на честнаго князя Вифленского, и на арцыбископа, и на всю их державу за порубежные дела, и за гостей новгородских и псковских бесчестья и за обиды, и за торговые неизправления, и что из Литвы и из заморья людей служилых, и всяких мастеров не пропущали, и за то не велел был наместником своих отчин Великого Новагорода и Пскова дати перемирья»[117].
Остальной текст договоров 1550 г. близок к договору 1535 г. и восходит к более ранним соглашениям. То есть новизна проявилась именно в самой угрозе войны «за неисправление», внесенном в договор. Причины названы две: пограничные конфликты (порубежные дела) и блокада Русского государства, не пропуск в Россию европейских военных и технических специалистов. В договоре Пскова с дерптским епископом 1550 г. этот перечень чуть более подробен: «…за порубежные дела и за гостей новгородцких и псковских безчестья, и за обиды, и за торговые неисправлениа, и за дань, и за старые залоги, и что из Литвы и из заморья людей служилых и всяких мастеров не про пущали…»[118].
То есть тут акцент делается на обидах, нанесенных новгородским и псковским купцам и на неплатеже «дани и старых залогов». Надо подчеркнуть, что все эти проблемы были традиционными для русско-ливонских конфликтов второй половины XV первой половины XVI в. И пограничные споры, и притеснения купцов, и непропуск мастеров и стратегических товаров — все это были «факторами раздражения» в русско-ливонских отношениях еще со времен Новгородской и Псковской республики.
И даже упоминание некоей дани и «старых залогов», под которой, несомненно, имеется в виду знаменитая Юрьевская дань, тоже было ритуальной традицией. Об истории этой дани написано немало, но нельзя сказать, что в данном вопросе достигнута полная ясность[119]. Выдвигаемые еще средневековыми хронистами экзотические версии о «медовом сборе» (неких русских пчельниках на ливонской территории) и тому подобные надлежит признать несостоятельными. Вероятнее всего, наиболее правильны версии, выводящие происхождение этого платежа из древней дани, взимаемой Псковом с латышей Толовы в XIII веке. Так или иначе, несомненны два факта: что дань была изначально связана с областью Дерптского епископства и что она много лет не собиралась. Она фигурировала во всех известных псковско-дерптских договорах с 1463 г., но ливонцы ее никогда не платили, а русские не настаивали. Упоминание дани в договоре 1550 г. само по себе было лишь данью обычаю. На «исправление» по договору 1550 г. ливонцам отводился год[120].
Зачем Россия в 1550 г. выступила с подобным демаршем? Почему она грозила войной? Чего, собственно, добивалась Москва? Предположить наличие у дипломатов Ивана Грозного уже в 1550 г. далеко идущих планов аннексии Ливонии мешает полное отсутствие каких-либо свидетельств на сей счет. Не существует абсолютно никаких источников за 1550-е гг., которые могли бы пролить свет на «кухню» работы российской посольской службы. Гипотетически такие планы могли быть: первым шагом в их реализации, возможно, являлся договор 1550 г., содержавший заведомо невыполнимое требование за год «исправиться во всех делех» и полностью соответствовавший традициям предшествующих новгородско-псковско-ливонских пограничных войн. Но реализации этих планов помешала начавшаяся в 1551 г. крупномасштабная Казанская кампания. О Ливонии было настолько забыто, что когда по истечении указанного года ни магистр, ни епископ не прислали послов и не доказали своего «исправления», на это просто не обратили внимания. Никого даже не смутило, что по истечении годичного перемирия без его продления стороны юридически в 1552–1554 гг. оказались в состоянии войны
