Загубленная любовь - [75]

. Я знала их всех, поскольку уже много лет прокручивала дела с гериком на Лэдброк-Гроув. Однако тягомотина с девяти до пяти в качестве сотрудника Вестбурнского проекта меня совершенно не устраивала, к тому же мне приходилось нелегко из-за двойной жизни, которую я тогда вела. Я употребляла наркоту и торговала ею, в то время как мой работодатель считал, что я в завязке. Кроме того, мне по-прежнему приходилось регулярно посещать участок в Лэдброк-Гроув, где Левер и его подручные всё так же избивали и насиловали меня. Единственным лучом света во всём этом было то, что три-четыре ночи в неделю я проводила в компании Алекса Трокки, и этим временем я безмерно наслаждалась. Что касается домашнего фронта, мы с Джордано снова постоянно ссорились, хоть и не так яростно, как это было в начале семидесятых. Где бы и когда бы мы ни оказывались вместе, Джордано кололся герычем; в завязку он уходил, только когда мы были врозь.

Я чувствовала себя не очень хорошо, но относила это на счёт напряжения, в котором мне приходилось жить, чтобы казаться достаточно респектабельной для работы в Вестбурнском проекте. Однако, сходив в конце концов к врачу, я узнала, что у меня рак прямой кишки. Я могла бы пойти на лечение через Национальную службу здравоохранения, но это означало колостомию[200], а значит, до конца жизни мне пришлось бы носить на теле калоприёмник. Я слышала об экспериментальном методе, применяемом в клинике Майо в Штатах — он позволил бы мне сохранить все нормальные функции кишечника, но был очень дорогим. Джордано понимал, до чего мне хотелось избежать необходимости ходить с калоприёмником, и он собрал для меня деньги. Это было нетрудно — он ввозил в Европу большие партии кокаина из Перу и получал с этого немалый доход. Он мог бы получить с этого и больше денег, если б ему не пришлось ранее изымать деньги из мировой сети перевозчиков, чтобы покрыть начальные расходы. Меня снабдили средствами на весь курс нужного мне лечения, хотя перспектива того, что я умру, лишь маячила где-то в отдалении. Я уехала из Лондона весной 1976 года, а вернулась только весной 1977‑го. Лечение прошло успешно, и одним из его незапланированных побочных эффектов стало то, что я перестала принимать наркотики, пока жила в Америке. Однако это не могло продолжаться долго, и вернувшись в Лондон, я вернулась и к улётам от скоростняка, и к отключкам от геры. Джордано приезжал ко мне в Штаты, пока я проходила курс лечения, но когда я вернулась в Европу, он принял целибат[201] и вернулся в общину церкви Божественного Просветления на юге Франции. Я снова была предоставлена самой себе, и хотя жизнь в США была полезнее для моего здоровья — я понимала Лондон, и Лондон понимал меня, так что я осознала, что не могу держаться от наркотиков подальше. Я ездила в Калифорнию, во Флориду и даже в Бэт в западной части Англии, но рано или поздно влечение к соблазнам Лондона и героина неизбежно оказывалось таким, что устоять было невозможно.

Меняются времена, и мы меняемся с ними

Я хотела написать о гуру Рампа и о том, как духовное озарение изменило для меня всё, но перед тем, как приступить к этому, мне нужно разобраться с тем, что творится прямо сейчас в моей голове. Я сижу у себя, на Кембридж-гарденс, и моя проблема в том, что я чувствую себя в ловушке прожитой мной жизни, и во мне полыхают вопросы, поднятые пост-хиппи, и мне надо решить эти вопросы, прежде чем я смогу двинуться дальше, встать на новый жизненный путь. Скажем так, мне всегда нравилось смотреть на местную молодёжь, она была для меня барометром социальных перемен. Частично потому, что мне кажется, они должны быть очень похожи на Ллойда. Конечно, сейчас всех уже некоторое время очень занимают растафариане. И это очень неплохо, поскольку растафари — это один из множества способов, которым Бог проявляет Себя в этом, нашем мире, и он пролагает путь к Истине для афро-карибских ребят. Среди белой молодежи многим нравятся ритмы регги, и более того, они способны откликнуться на стихи, что указывают пути к разрушению Вавилона. Как сказал один человек, когда в этой музыке меняется ритм, городские стены содрогаются. Я ведь помню блю-бит, музыку тех давних дней, когда и я сама была мифически зверем — «тинейджером», но должна сказать, что регги — это огромный шаг вперёд со времён той, ранней музыки, а не восстановленный протектор шин, на которых катились шестидесятые. Надеюсь, Ллойду нравятся речитативы ди-джеев и «разогревщиков» — ведь это потрясающий саундтрек для времени, в котором мы живём. Другое, что могло бы всерьёз заинтересовать Ллойда — панк-рок, хотя мне он не нравится так, как регги. Панк производит на меня впечатление сверхстильного движения в наиболее массовой стадии его эволюции, а его музыкальные корни идут из шестидесятых, от саунда групп «The Action» и «The Creation». Многие говорили мне, что панк возник неожиданно; но всё, что я точно помню — что весной 1976 года уехала в Штаты на курс лечения от рака, а когда весной 1977 года я вернулась в Лондон, панк-группы были уже повсюду. Многие из них казалась мне весьма интересными, но они могли становиться и вульгарными — так же, как Гаррет на пике улёта от скоростняка.