Загубленная любовь - [46]

, но они давно были у Джилли, с семьдесят второго, где бы она ни жила.

Второй голос: Сто четвёртый находится в дальнем, убогом конце Кембридж-гарденс, на её западном конце, ближайшем к тюрьме «Вормвуд Скрабе». Сегодня от фасада этого дома виден Вествэй, и квартира, в которой умерла Джилли, стоит теперь 250 000 фунтов, что даже с учетом инфляции составляет огромный скачок по сравнению с её ценой в 1979 году. Всё то недолгое время, что Джилли прожила в сто четвёртом, вокруг этого дома стоял какой-то криминальный душок, в течение многих лет ассоциировавшийся с контрабандистами, гангстерами, алкоголиками и самыми разными опустившимися людьми, махнувшими на себя рукой. Этот дом находится всего в нескольких минутах ходьбы от тех двух домов, в которых Джилли, как известно, жила в шестидесятые на Бассет-роуд. А всего лишь за углом — дом 10 по Риллингтон-плейс, где Реджинальд Кристи[156] в сороковые и пятидесятые совершал прогремевшие убийства на сексуальной почве. Это соседство поддерживало убогое достоинство мелкой буржуазии, и его благоподобие в девяностых годах вернуло сюда оседлое население, для которого всё это было построено, и которое так редко селилось в этом жилье.

Первый голос: После смерти мамы из квартиры в цокольном этаже с обратной стороны дома 104 по Кембридж-гарденс был извлечен её дневник, и последняя запись в нём свидетельствует, что она продолжала употреблять героин. В марте 1979 года мама записала, что хочет написать поэму для меня, к моему дню рождения, однако в последней сделанной ею записи говорится о Гарретте, её друге, наркодельце.

Четвёртый голос: Ты лежишь здесь, раскинув ноги, как податливая шлюха. Как какой-нибудь «мрачный трахаль» (твои собственные слова). Ты часами подвергала меня душевным пыткам. Потому что я жаждала тебя. Да, я искала любви всеми способами, какие только знала. Но ты отказывала мне и в сексе, и в дозе. А потом — туинал, а проститутка высокого полёта стала дешёвой шлюхой.

Второй голос: Джиллиан О'Салливан, тридцати пяти лет, скончалась 2 декабря 1979 года в квартире № 104 в Кембридж-гарденс, Лондон, 3-10. Из материалов дела, составленных сотрудником коронерской службы Полом Уэйдом: «Покойная была разведена, муж проживает сейчас в Гонконге (неверно). Долгая история наркотической зависимости (верно), оставшейся, однако, в прошлом (неверно). Указаний на употребление наркотиков в последнее время нет (неверно). Обнаружена мёртвой дома в постели в 6 часов вечера 3 декабря 1979 года, в воскресенье, подругой (это утверждение практически верно)».

Первый голос: Что делает документальные свидетельства такими понятными — так это их жёсткое ограничение по теме. Они описывают распыление социальных функций и разделение их производных. По контрасту с ними легко представить себе причудливые переплетения тех аспектов, что не рассматриваются в таких работах; аспектов, движение которых несёт в себе неразрывную связь фактов и ценностей, и значение которых до сих пор не выяснено до конца. Предпринятое мною путешествие — продолжающиеся блуждания по Лондону моего детства и юности в поисках той спутанной цельности, что проявила себя в миг смерти моей мамы. Я не знаю, как именно умерла мама, и единственное, в чём уверен — власти не провели должным образом расследование её смерти. Многие традиционные африканские культуры не считают людей умершими, пока не исчезнет память живущих о них. В «Символическом обмене и смерти» Бодрийар[157] описывает кладбища в первых гетто, и в этом столько ностальгии… И ещё там на стене было написано: «Тем, кто готовится умереть — приветствуем вас!».

Внизу среди огня

Когда я начала всерьёз засаживаться на наркоту, то думала, что в мире нет ничего круче, чем быть наркоманкой. С тех пор прошло уже пятнадцать лет; времена теперь стали другими — и я тоже. Лондон давно уже не свингует. Прошлой ночью я ехала домой в подземке от Пикадилли, и отметила, что кругом меня толпятся сотни наркоманов. Сейчас их множество, много, много больше, чем в те времена, когда я начала колоться герой. В допсиходелическую эру шестидесятых употребление опиатов считалось наивысшим переживанием реальности, а братья и сёстры, жившие в тени иглы, словно тайно продирались через тернии этого мира к состоянию экзистенциальной благодати. В эпоху битников быть отверженным было прекрасно. Мы искренне и всерьёз верили, что мы — эксклюзивная секта проклятых. Мои герои того времени все были наркоманами — от Чарли Паркера[158] до Уильяма Берроуза. В Англии, по крайней мере в шестидесятые, было хорошее время для наркоманов, жить было просто — разрешённые препараты были легко доступны. В семидесятые же нас вывели из долгого обалденного кайфа жесточайшим ударом. Скажем так, когда я летом 1969 года вернулась в Лондон из Индии, мои романтические опиумные грёзы ещё не окончательно разлетелись вдребезги, и когда кто-либо из моего круга сгорал в метафизическом пламени, казалось, будто это пламя было раздуто самыми личными из его демонов.

В то время, в 1969-ом, я ещё не знала, что уже стала жертвой выгорания эпохи пост-хиппи. К тому времени, как семидесятые по-настоящему заявили о себе, я проклинала свою зависимость от наркотиков, а прямым следствием того, что полиция «Метрополитэн» была охвачена коррупцией, стало то, что мне пришлось пройти сквозь круги своего собственного ада на земле. В августе 1969 года на карнавале в Ноттинг-Хилле я появилась на движущейся платформе. На мне были купальник и усыпанная блёстками лента «Мисс Мира» через плечо. И ещё была огромная игла из папье-маше, торчавшая у меня из руки. Сейчас я не уверена, пыталась ли я тогда сделать этим политическое или философское заявление; но точно знаю, что в то время я гордилась пристрастием к наркотикам. Расс Хендерсон