Загадка Иисуса - [40]
Есть место, где наш автор, превосходит Павла, это та часть, где он извлекает и использует самые мертвые для христианина тексты писания, как, например, жертвенный ритуал храма. Путем символического истолкования он и их прилагает к Иисусу. Это оказывается источником для новых соображений. Например, в писании сказано, что искупительные жертвы сжигаются вне становища[240]. Это должно означать, что Иисус страдал «вне стана», т.-е. вне мира и что мы должны вместе с ним выйти за пределы стана (града),>202>203>204 разделить с ним его поругание, ибо «не имеем здесь постоянного града»[241].
Основанием для этой высокой, ужасной и новой морали служит как раз то, что Иисус не принадлежит к миру сему.
Послание, которое было послано Климентом Римским коринфянам около 95–98 годов, похоже на Послание к евреям. Тщетно было бы искать там намеков на историческую личность по имени Иисус. Господь Иисус является «излучением божественного величия», «скипетром божьего величества»[242]. Он является «первосвященником наших жертв»: через него и благодаря ему «мы видим в зеркале чистый и небесный лик бога», мы вкушаем «бессмертное ведение»[243].
Это о нем говорится в ветхом завете. Когда Климент хочет цитировать подлинные словеса Иисуса, он цитирует 21 псалом и 33[244]. Его представление об Иисусе совершенно несоизмеримо с воспоминанием о реальном человеке.
Дидахе, маленький сборник церковных правил, относящийся приблизительно к 100 году, не больше завет об историческом Иисусе. Оно в качестве словес Иисуса приводит то, что говорит пророк Малахия[245].
«Пастырь», пророческая болтовня раба Ермы, запоздалый плод выдохшегося, вылинявшего, потерявшего всякий смысл христианского пророчества, также не ссылается ни на какое историческое воспоминание. Для простодушного Ермы Иисус является одним из семи архангелов, самым великим из них. Он мало отличается от Михаила и сливается с олицетворенной церковью[246]. В этом качестве он может появиться даже в облике старухи. Иисус Ермы относится к ангелологли, а не к истории.
От Павла до Климента римского христианское богословие отлично обходилось без исторического Иисуса. В какую же эпоху и почему оно стало нуждаться в нем?
Во всем новом завете, не считая евангелий, есть одно единственное упоминание об историческом Иисусе. Оно находится в первом послании к Тимофею: «….пред Христом Иисусом, который засвидетельствовал пред Понтием Пилатом доброе исповедание…»[247]. Подразумевается, очевидно, ссылка на евангелие. Вот где — единственный раз произносится это имя Понтия Пилата, которым Иисус цепляется за историю.
Но ведь это упоминание встречается в позднем документе. Мнимое послание к Тимофею, которое предполагает уже установленным монархический епископат[248] и которое отвергает «противодоставление» мнимого гнозиса[249], является, вероятно, более поздним, чем осуждение «Противопоставлений» Маркиона, т. е. оно моложе 144 года.
Около 150 года евангелия уже читались в церквах, а Иустин считал уже их за мемуары апостолов[250]. Лет на 20 раньше Папий из Иераполиса упоминал два первых евангелия[251]. Возможно, что текст Тацит» об Иисусе, написанный между 115 и 117 годами является наиболее древним указанием на существование евангельской литературы.
Вполне вероятно, значит, что именно в начале второго века в некоторых общинах возникла идея претворить мистериозную историю Иисуса в простой рассказ и изобразить ее, как имевшую место исторически. Такая эволюция была вполне в природе вещей. Божественная история очень легко принимает форму обыкновенной истории. Достаточно вспомнить хотя бы колодец Каллихоры, у которого' сидела богиня Деметра, когда она жила среди жителей Элевзина и прислуживала в качестве простой критской рабыни у очага царя Колея.
Иисус первоначально жил в невидимом и во вневременном мире. Почему он был перенесен на почву Палестины и ограничен определенным временем? Главной причиной послужил кризис христианского ожидания. К этому присоединились потребности апологетики и литургии.
Христианство на заре второго века пережило кризис роста, который мог бы быть смертельным, если бы вера, которая стремится существовать вечно, не имела бы бесконечных ресурсов. Христианство было направлено в будущее, оно было окрыляемо неосуществимой надеждой, которая по существу, если ее определить точнее, была не чем иным, как древней иудейской надеждой. Христиане были в итоге полуиудеями-мессианистами, для которых все было вытеснено чаяниями мессии и умствованиями относительно мессии. Учение Павла было не чем иным, как великим пари, пари о том, что мессия Иисус, представляемый по текстам Исаии и Псалтыри, явится пред очами мира в соответствии с текстом Даниил». Это захватывающее пари и было двигателем новой веры.
Но оно было и очень рискованным: оно было близко к тому, чтобы быть проигранным. Мессия Иисус оставался на небе. Бдение становилось слишком долгим. Начиналась усталость. Апокалипсис был призван не столько оформить, мессианистические чаяния, сколько их подогреть. Это был последний удар бича, данный четырем эсхатологическим коням, уставшим мчаться зря в грезах и мечтах человеческих. Христианство рисковало умереть от томления, как неосуществившаяся надежда.