Заброшенный полигон - [13]

Николай поставил машину в тень от тополя, росшего в центре больничного двора. Подарок — теплый байковый халат — наверняка будет кстати: вечерами бывает свежо. Халат, банка кубинского компота из ананасов, коробка конфет, реферативный сборник со статьей о лабораторных испытаниях «самовара» — все это Катя помогла Николаю аккуратно сложить в полиэтиленовый пакет, и они двинулись в терапию.

Неловко сутулясь и размахивая руками, Олег уверенно повел по сумрачному коридору. На полу угадывались квадратные клетки — линолеум был зашаркан, стерт, местами продран. На стенах висели плакаты о прививках, о вреде курения и алкоголизма. Как след былых времен на освещенной стенке красовалась сати­рическая стенгазета — в правом верхнем углу хищно улыбающийся Бармалей с огромным шприцем в волосатых ручищах, а слева название — «Укол». Заметки и рисунки выцвели и запылились, разглядеть, что там написано, можно было с трудом.

Дважды повернув, коридор привел их в больничное крыло (а шли они вдоль кабинетов поликлиники). Тут было почище и попросторнее. Застекленная пере­городка делила помещение на ячейки-палаты. Двери во многих палатах были раскрыты — доносились женские голоса, смех, звуки радио. За квадратным свободным пространством, где размещались обеденные столы и стоял бак с пить­евой водой, пошли палаты поменьше: на шесть-восемь-десять человек. В самой угловой, окнами в садик, и находилась Татьяна Сидоровна.

Чуть приоткрыв дверь, Николай сразу увидел мать. Она сидела у окна, подперев голову рукой, одна в пустой палате — остальные женщины где-то гуляли во дворе или ушли в «самоволку», благо местным тут недалеко и до дома.

Мать показалась ему сильно постаревшей, тучной, сутулой и очень грустной. Видно, так глубоко ушла она в свои мысли, что даже не услышала, как заскрипе­ла, открываясь, дверь. Первым вошел Николай, вслед за ним — Олег и Катя. Николай замер, боясь испугать мать своим внезапным появлением. На цыпочках шагнул в сторону, пропустил вперед брата, а сам спрятался за ним. Впрочем, маневр этот мало что давал: широкоплечему, по-мужицки крепкому Николаю никак было не скрыться за хилым братцем.

— Коля...— Татьяна Сидоровна схватилась за горло.— Коля... Сынок мой... Колечка...— Она поднялась и, пошатываясь, протянув вперед руку, а другой держась за грудь, пошла к нему, все повторяя: — Сыночек... сыночек... сыно­чек...

Николай бросился к матери. Ее сморщенное гримасой счастья и боли, такое родное лицо вдруг расплылось у него перед глазами, раздвоилось. Он обнял мать, прижал, прижался сам — лицом к ее припухшему нездоровому лицу, к серень­ким мокрым глазам, к седым прядям когда-то густых волнистых волос, пахну­щим одеколоном...

— Сыночек...

— Мама...

Только это и могли сказать они в первый момент. Потом она подвела его к окну, не выпуская руку, усадила на койку, села рядом.

— Ну? Ну? — все спрашивала она, улыбаясь и глотая слезы.— Как там твои? Фотографию-то хоть привез? Да вы садитесь, ребятки,— спохватилась она, заметив, что Катя и Олег стоят у стола в центре комнаты, как посторонние.— Вот тут,— она прихлопнула по своей постели,— вот тут и садитесь.

Олег и Катя сели на краешек кровати.

Николай достал фотографии: Димкины — от самых первых до последних, сделанных несколько дней назад; они втроем: Аня, он и, конечно, Димка — в центре; они с Аней — после регистрации, во время свадьбы, в парке, на пляже, у автомобиля... Карточек было много, и Татьяна Сидоровна то и дело спрашива­ла: «А это кто? А это?» Аня ей нравилась: «В порядке себя держит, стройненькая и не мажется». А Димка, по ее мнению, раскормленный, ну ничего, с возрастом избегается, хороший мальчишечка, глазки остренькие, мамины... Она передала карточки Олегу, тот — Кате. Николай пододвинул матери пакет с подарками — Татьяна Сидоровна опять всплакнула, но легко, радостно, облегчающими слезами. Карточки от Кати снова вернулись к ней, и пошли подробные расспро­сы: про тестя с тещей, про работу, про квартиру, про жизнь городскую, будь она неладна, что сманила сына из родного гнезда... «Да не город сманил меня»,— возразил Николай, в который раз удивляясь, как это она никак не поймет, что дело не в городе или деревне, а совсем в другом!

— Ну, а ты-то как? — улучил он минутку для главного вопроса.— Что у тебя? Что врачи говорят?

— А что врачи? Разве они что хорошего скажут... Перетрудила, наверное, руку, вот и ноет.

— Рука ноет?

— Ну.

— А рентген? Просвечивали тебя?

— Смотрели... А ну их! Ты лучше расскажи про Димочку, внучека...

— Знаешь что, поехали домой! — вдруг предложил Николай.— На соб­ственном автомобиле! С ветерком! До завтра. А завтра буду возвращаться — завезу сюда. А? Поехали!

— Не пустят, сынок. Я ведь утром просилась у Любовь Ивановны, хотела дома тебя встретить, не пустила,— огорченно сказала Татьяна Сидоровна.

— Я — сейчас!

И Николай опрометью кинулся из палаты.

Любовь Ивановна сидела в небольшой комнатушке, за крохотным столиком, заполняла историю болезни. Была она уже изрядно в годах, тучная, вся седая, с усталым, каким-то тяжелым лицом. В комнате было еще несколько столиков, заваленных историями болезни, рентгеновскими снимками, бланками, старыми потрепанными справочниками.