Заброшенная дорога - [3]

— Благодать и мир тебе, славный Секундин, во имя господа нашего Иисуса Христа! — Голос монаха полнозвучно отдался эхом от стен и сводов. Он говорил с египетским акцентом, не отличая звонких смычных от глухих[18], но на хорошем греческом. — Я — многогрешный раб Божий Пафнутий из Пелусия, а это мои братья Исидор Большой, Исидор Малый, Пахон, Пиор, Памва, Анубий, Онуфрий, Питирим и Питирион.

— Приветствую тебя, авва Пафнутий, и вас, братья. — Секундин, сойдя с нижней ступени, наклонил голову, и одноглазый благословляюще возложил сухую ладонь на его седину.

— Было ко мне слово Господне в юности моей, — проповеднически возгласил авва. — Было открыто мне, что народ египетский делает неугодное пред очами Господа, и ходит путями отцов своих, и служит идолам, и зверям, и бесам, и поклоняется им. И возревновал я о Господе Иисусе Христе, и подобно пророку Илии, подошёл я к народу и сказал: долго ли вам хромать на оба колена? Если Христос есть Бог, то последуйте Ему; а если Исида, то ей последуйте. И с теми братьями, кто пошёл за мной, я достиг Панополя и изгнал беса из бронзового идола. Затем в селении Исиу мы разрушили капище и выбросили идолов из домов. В Себеннитском номе жрецы носили по деревням деревянного идола; набросились мы на них и били посохами, пока те не приняли веру Христову и не сожгли идола того. В Тмуисе мы сожгли капище, где приносили бесам жертвы, и с ним сожгли заживо верховного жреца и всех идолов его. В Абидосе мы разрушили капище Аполлона с оракулом и четыре других капища и убили тридцать идоловых жрецов, а их детей обратили в святую веру, и видя это, весь народ пал на лице свое и сказал: Христос есть Бог!..[19]

Маркиан снова приклонился к Фригериду. Авва Пафнутий так громогласно вещал на всю базилику, что гвардейцу пришлось спросить почти в полный голос:

— А ничего, что он вот так просто сознаётся в убийствах римских граждан?

Фригерид пожал плечами.

— Это ж Египет. Здесь язычники, евреи и христиане постоянно друг друга режут. Если за такое всех казнить — страна обезлюдеет. Потом, они же монахи.

— И что?

Фригерид покосился на него сочувственно.

— Ты не знаешь египтян, брат. Тут в прежние времена воевали ном с номом, заливали страну кровью, если кто-нибудь дёргал за хвост их священного быка Аписа. А теперь монахи — их новый Апис. Понимаешь? Тронь монаха — так полыхнёт…

— Лучше бы остался старый Апис, — несколько тише заметил Маркиан.

Фригерид вздохнул.

— Давай лучше о бабах.

— …Но что тебе в делах наших, славный стратилат? — риторически вопросил авва Пафнутий. — Мы прослышали, что в твоих владениях, в одной крепости в Восточной пустыне, свили змеиное гнездо злейшие бесопоклонники из язычников, иудеев и еретиков. Что они добывают из фараоновых гробниц волшебные письмена и талисманы и что в своей крепости творят нечестивое волхвование, неистовое беснование, призывание демонов и всяческую прочую гибельную скверну. И прежде чем препоясаться на брань во имя Христово, спрашиваю тебя, славный Секундин: с твоего ли ведома это творится? — В голосе монаха зазвучала угроза. — Или, может, военачальник той крепости учинил своеволие?

— Ничего об этом не знаю, авва. — Голос дукса был твёрд. — Назови крепость. Назови имена.

— Услышь это из первых уст. — Пафнутий обернулся к своим спутникам. — Брат Онуфрий! — обратился он неожиданно кротко, даже любовно. — Выйди, поведай свою историю!

Тощий жидкобородый монашек выступил вперёд.

— Я Онуфрий из Гелиополя, переписчик-каллиграф, — тихо заговорил он, не поднимая глаз. — Однажды в мою лавку зашёл александриец, одетый как философ. Дал ветхий папирус фараоновых письмён и заказал копию. Я сказал, что не понимаю этих знаков. Он сказал: «Понимать не нужно. Просто перерисуй в точности». Я спросил: «Это чернокнижие?» Он ответил: «Плачу по драхме за строку». И алчность обуяла меня. Каждую неделю александриец приносил свои колдовские письмена, и я переписывал…

— Имя! — строго перебил его дукс. — Мне нужны имена!

— Ливаний, — проговорил каллиграф, опуская голову ещё ниже. — Ливаний, сын Евмения. Я знаю, потому что иногда он платил расписками на банк Апиона. Примета — шрам на шее… очень заметный шрам. Он сказал, что был ранен двадцать лет назад, когда в Александрии язычники с христианами бились за храм Сераписа. Ещё однажды проговорился, что едет к друзьям в какую-то крепость по дороге на каменоломни Клавдия. Я работал на него от месяца паопи до месяца фармути и радовался хорошему заработку. И вот однажды мне явился во сне диавол. Он разжёг костёр из тех переписанных папирусов, хохотал и восклицал так: «Сам себе ты, глупец, наделал растопки для огня, чтобы гореть в геенне!» И после того я покаялся, и сжёг чернокнижные папирусы, что у меня были, и принял монашеский постриг.

Онуфрий поклонился и отступил к братьям, за спину Пафнутия. Висело молчание.

— Я расследую это дело. — Секундин развернулся и стал подниматься на трибунал. — Авва Пафнутий, не сомневайся: эти дела отвратительны мне так же, как и тебе. И никому не позволено самовольно селиться в крепостях. Я отправлю туда разведку. Приходи через две недели, и я расскажу все, что удалось выяснить.