Заброшенная дорога - [2]

Маркиан скосил на него взгляд.

— An tu futuebas Aethiopissas? — усомнился он. — Серьёзно?

(—…Да утолят ромей и нубад жажду из одного колодца! — вещал посол. — Да бридёт невозбранно ромей в землю нубадов, а нубад в землю ромеев! Да басутся наши коровы рядом с вашими коровами[12], а наши овцы рядом с вашими овцами, а наши верблюды…)

— А ты бы нет? — Фригерид как будто слегка обиделся.

— Ну, если за неимением лучшего… — Маркиан снова изучающе оглядел рабынь. — Фигуры-то ничего, но они же на лицо страшны как горгоны, клянусь Юпитером!.. То есть клянусь Христом, — поспешил он поправиться. — Ты так не считаешь?

— Лицом их поворачивать совершенно необязательно. Зато знаешь, брат, какой огонь… ух! После них белые девки — все равно что дохлые рыбы. Да ты попробуй, не пожалеешь. Сходи к Евмолпу, знаешь, у храма Мина?

Одна из рабынь поймала взгляды римских воинов, хихикнула, что-то шепнула другой и показала язык. Другая захихикала тоже.

— Вот обезьяны, — пробормотал Маркиан. — И с чего они такие весёлые?

— А чего бы не радоваться? У них-то, у нубадов, когда умирает царь, всех его рабов убивают и с ним хоронят.[13] А у нас? У нас, конечно, много всякого дерьма, но такого нет, согласись.

— У вас — это у кого? — спросил Маркиан. — У герулов? Ты же сам рассказывал, что твою мать удавили на могиле твоего отца![14]

— У нас — это у римлян. — Фригерид насупился. — Я римлянин, брат, запомни. Служу августу, как и ты. А ты, кстати, сам иллириец! Ваши давно ли в шкурах бегали? А мать сама удавилась, добровольно, как верной жене полагается, это совсем другое дело!

(—…Так говорит мой госбодин Данокве, — голос посла уже немного охрип, — василиск нубадов красных и чёрных и всех эфиобов от Бустыни заката до Бустыни восхода и от Бримиса до Фертотиса, отважный бобедитель блеммиев, и мегабаров, и сесамбриев, и себерритов, и…)

— Ладно тебе обижаться, брат. Ты же знаешь, я не всерьёз. — Маркиан снова указал глазами на девушек. — Как думаешь, куда их дукс пристроит?

— Себе точно не оставит. У его жены не забалуешь. Подарит кому-нибудь…

— Но только не нам.

— Само собой. Или продаст в бордель.

— Почему именно в бордель?

— А на что они ещё годятся?

— Логично… Кстати о борделях, — припомнил Маркиан. — Ты там начал говорить о каком-то Евмолпе из храма Мина…

(—…И да не нарушится клятва дружбы, бринесённая нашими отцами перед всевышним Богом! Брими эти дары, бобедоносный стратилат, а с ними брими…)

— А, Евмолп! — Фригерид оживился. — Есть у него такая Аретроя[15], очень интересная девочка из дальней Эфиопии. Когда мы стояли в Коптосе в прошлый раз, я…

— …Дружбу и верность отважного народа нубадов и моего госбодина Данокве, того, кто любит ромеев и божественного василевса!

Посол замолк.

— …Я с этой чёрной кобылки вообще не слезал, — договорил Фригерид при общем молчании. Захлопнул рот и окаменел лицом.

Свита хранила торжественное безмолвие. Но кто-то из офицеров делал вид, что покашливает, а кто-то из чиновников покусывал губы.

— Передай василиску Данокве мою благодарность за щедрые дары, — величаво заговорил Секундин по-гречески. — Передай поздравление со вступлением на престол. Пожелай от меня здоровья, умножения стад, славных побед, счастливого правления. Если Данокве будет хранить союзную клятву и воевать с нашими общими врагами блеммиями[16], я обещаю перед всевидящим Богом… — (Как и посол, он дипломатично не уточнил, кто имеется в виду: Святая Троица или нубийский Мандулис[17]). -…Что дары и выплаты будут поступать в том же размере, что покойному василиску Дагале. Сегодня приглашаю тебя на ужин.

Когда посольство двинулось к выходу, дукс полуобернул голову к Маркиану и Фригериду и прошипел по-латыни:

— Вы, два жеребца! Заткните пасти и придавите щитами стояки! Разве не видите… — повысил голос: — …Что Божии люди почтили нас посещением!

И, невиданное дело, встал с кресла.

Маркиан перевёл удивлённый взгляд на входную арку.

Во двор вступали монахи.

Просители освобождали дорогу с благоговением и страхом. Некоторые падали на колени, хватали и целовали руки тому, кто возглавлял шествие. Но инок даже не останавливался. Он неторопливо шагал к трибуналу, шаркая сандалиями по отполированным плитам известняка, мерно стуча посохом из ююбы.

Он был одет во всё белое, согласно уставу аввы Пахомия. Льняная туника-безрукавка, подпоясанная вервием, волочилась по плитам грязной истрёпанной бахромой. На плечи была накинута милоть — цельная козья шкура мехом наружу. Льняной куколь с пурпурным крестом на лбу был надвинут так низко, что виднелась только косматая черная борода с обильной проседью.

Святой Макарий и херувим. Коптская икона

Монахи, что шествовали следом, выглядели попроще. На вид простые египетские крестьяне в грязных заплатанных безрукавках до колен, но только совсем нестриженые, бородатые, нечёсаные, каждый с перемётной сумой и увесистым посохом, утыканным гвоздями. Все смотрели в пол, чтобы взгляд ненароком не упал на женщину. Все молчали.

Монах в белом вступил под аркаду базилики и остановился у крыльца трибунала. Секундин неторопливо, с достоинством спускался навстречу. Монах поднял голову. Из-под куколя показалось бронзово-смуглое лицо с орлиным носом, и глаза: левый — затянутый бельмом, правый — сверкающий чёрным пламенем.