За журавлями - [29]
— Ты спятил, что ли? Никакого дождя нет, светит солнце… Да ну тебя… Мне задачку решать надо.
Раздаются частые гудки.
— Чудак, — вешая трубку, говорит Ленька и подходит к окну. Веселый дождик гуляет по двору, пузырит мелкие лужицы… Но вот из-за тучки золотой метелкой брызнуло солнце… И дождя как не было. Рыжий пацан выбежал из дворовых ворот и, отыскав ручеек, пустил в него наскоро сделанную бумажную лодочку.
Раздается телефонный звонок.
— Леня… Это я — Мишка, — слышится в трубке.
— Ну?
— А ведь правда — дождь…
— С приветиком, — отвечает Ленька. — Давно уже солнце.
— Говорю ж тебе — пошел дождь… Честное слово…
— Никакого дождя нет… Светит солнце.
— Да ну тебя… Не хочу я с тобой разговаривать…
Снова в трубке частые гудки.
А по городу на долгих ногах шагает весенний дождь. И ему нет никакого дела до того, что Мишка и Ленька поссорились. Он шествует по московским улицам: по Солянке, по Арбату, по Театральной площади; шуршит по крышам домов, троллейбусов и гаражей; по зеленым, голубым, синим и черным зонтикам…
ДЕД МЕТЕЛКИН И САНЬКА
У поворота дороги Санька останавливается и, щурясь, смотрит на блестящую, еще не покрашенную крышу колхозного амбара, на которой будто расплавилось и серебром разлилось горячее июньское солнце. Яркий свет слепит глаза, и Санька надвигает на лоб кепочку. Он уже было собрался повернуть и идти дальше, к речке, но услыхал тихий, вкрадчивый голос кладовщика Евстигнея.
— Как поживаешь, верхолаз? — спрашивает кладовщик, запирая на большой висячий замок дверь амбара.
— Порядочек, — отвечает Санька. — Сегодня сорочье гнездо нашел. А в нем кольца золотые.
— Да ну?
Санька лезет в карман и достает два тоненьких позеленевших колечка с бледно-розовыми стеклышками.
— Золотые, говоришь? — разглядывая кольца, усмехается Евстигней. — Только золото самоварное.
— А дед Метелкин рассказывал, — загорается Санька, — что когда он был маленьким, то золотую ложку с полфунта весом в сорочьем гнезде нашел… Во!
— А половник с бриллиантовой ручкой твой дед Метелкин не находил, часом, а? Спроси-ка у него.
Санька молчит. Он не будет спрашивать. Он верит, что дед нашел золотую ложку.
— А скажи-ка, милок, ты что ж это на большие липы лазишь? Грачей разорять? — вдруг спрашивает Евстигней.
— Так я ж не разорял…
— Тогда зачем лазил?
— А на спор… с Петькой Сивцовым. «Не залезть тебе, Санька, на большие липы, — сказал Петька, — и не достать из гнезда перо грачиное». Ну, я и залез, а грачей не трогал. Что я, беспонятливый, что ли? А если сорочьи гнезда разоряю, — продолжает Санька, — так это ж по заданию самого председателя Константина Егорыча. «Займись, — говорит он мне, — Саня, сороками. Они десять и шесть десятых процента куриных яиц на колхозном птичнике выпивают».
— Шесть десятых, говоришь? — хитровато улыбается Евстигней.
На другом конце деревни кто-то с оттяжкой ударяет по рельсу. «Раз… два… три», — считает Санька. Протяжные звуки замолкают и снова: бем… бем… бем…
— Обед, — объявляет Евстигней. — Пошли домой, парень.
— Не… я на речку.
И Санька идет дальше: мимо колхозного клуба, где кто-то неумело пиликает на гармони, мимо сада с еще не поспевшими, крепкими, как деревяшки, грушами, мимо полей цветущего льна, голубого-преголубого… И Саньке кажется, что это вовсе не лен, а упавшее на землю небо.
На берегу реки Воркотуши, окруженный ребятами, сидит дед Метелкин. На нем серый бумажный свитер и широкие галифе горохового цвета. На ногах шерстяные носки и купленные в сельпо спортивные кеды.
— Ух, жара-то какая! Чисто пекло! Хоть в речку лезь, — щурясь на солнце, жалуется дед Метелкин.
— Пойдем, дедушка! Пойдем! — обрадовались мальчишки.
Еще бы! Подвернулся случай искупаться в компании с дедом. Быстро побросав штаны и рубашки, мальчишки попрыгали в воду. Дед раздевается потихоньку. Мало кому доводилось видеть, как плавает дед Метелкин, и ребята заспорили: одни кричали, что поплывет он саженками, другие — брассом. А дед мелкими шажками, не разгибая колен, направился к плесу.
Дальше произошло такое, чего совсем не ожидали мальчишки, — поскользнувшись у крутого берега, дед с шумом упал в ледяную воду.
— Ух! Ух, батюшки! Обожгло всего! — запричитал он и так отчаянно забарабанил по воде ногами, что за столбом поднятых брызг разглядеть пловца не было никакой возможности.
После купания ребята снова окружили деда.
— Дедушка, а ты, когда в партизанах был, героические поступки совершал? — спросил посиневший от долгого купания Санька.
— Да как тебе сказать, — ответил старик. — По мне, не совершал, а правительство медалью наградило.
— За что, дедушка? Расскажи, — попросили ребята.
— Рассказать можно, — соглашается дед. — Кашеваром я в отряде тогда был, — вспоминает он. — С харчами худо было, голодно… А в тот раз, про который сказываю, и вовсе последнее пшено в котел засыпал… Сижу, значит, ребят дожидаюсь с задания. Сейчас, думаю, придут голуби мои, каши поедят, проголодались небось за целый-то день… И только это я подумал, как слышу, гудит что-то. Поднял голову — самолет фрицевский над лесом кружит. Видать, про нас, про партизан, шельмец, пронюхал… Слышу, бомбы кидать начал… А одна совсем рядом разорвалась. Упал я ничком и думаю: «Не угодил бы в кашу, фриц проклятый, тогда беда — ребята голодными останутся». Посмотрел я на котел и обомлел весь: в котле — дыра, а из нее каша валит. Забыл я тут про бомбежку и — к каше. Да и закрыл вгорячах дыру ладонью.
