За журавлями - [27]
— Ну, и как? Придумали что-нибудь? — спросил рассказчика один из мальчишек.
— А то как же! Конечно, придумали. И очень даже просто, — закончил свой рассказ Мишка. — Пошли в справочное бюро, узнали адрес нашего земляка и отнесли ему эту третью крынку. — И, немного подумав, добавил: — Ведь мед-то… Его… Законный.
ЩЕРБАТЫЙ
— В школу скоро пойдешь, щербатый? — спросил его пастух Ефим, когда Ленька вышел из леса с полной корзинкой тугих белых грибов.
— Я не щербатый, — обиделся Ленька. — Зубы у всех маленьких выпадают… А потом опять вырастут.
— Это верно… — согласился пастух и спросил: — Боровичные места дед показал?
— Ага…
— У барсучьей норы?
— Ага…
— Так и знал, — с легкой досадой сказал пастух. — А ты знаешь, что ребятишки туда не ходят… Там волки, — припугнул Ефим.
— Знаю, — деловито ответил Ленька, — у меня факел и спички.
Ефим увидел в руках у мальчугана небольшую ольховую палку, на ее конце была намотана пакля.
— Ну, силен, — рассматривая палку, улыбнулся пастух. — И смолой пропитал… Это зачем же?
— В случае волка, — ответил Ленька.
— Здорово! Это кто ж тебя навострил?
— Дед.
— И обязательно твой дед какой-нибудь фокус выкрутит, — вдруг сказал пастух.
— Дай сюда, — отбирая у Ефима свою палку, рассердился Ленька. — Большой, а не знаешь, что волки огня боятся. — И, поправив на боку корзину, Ленька независимо зашагал к деревне.
— Силен, щербатый, — восхищенно сказал пастух, провожая глазами Леньку.
РУКАВИЦА
День выдался ясный. Катя вышла на крыльцо и зажмурилась: было больно смотреть на искрящийся снег и на яркое, но уже остывшее солнце.
Мимо по дороге пробежал с санками Сережка Чистов.
— Айда на горку! — крикнул Сережка. — Прокатиться дам!
— У меня и свои санки есть, — тихо ответила Катя и пошла в сени за лопатой, чтобы убрать снег с крыльца.
Убирая снег, Катя вспомнила, как прошлой зимой они с мамой ездили в лес за хворостом и встретили там охотника из соседней деревни. Охотник помог им набрать хвороста, а когда приехали домой, Катя залезла отогреваться на печку и сочинила стишок:
Дальше она не могла придумать, но мама сказала, что стихи очень хорошие, не хуже, чем настоящие. Потом Катя сочинила еще два стихотворения про зиму, но те были плохие, и она их позабыла.
Послышался скрип саней. Катя посмотрела на дорогу. Колокольчик, самый старый конь в колхозе, еле тащил большущий воз березовых дров. Рядом, дергая вожжами и стегая лошадь кнутом, шел дядя Ефим. Каждую зиму он заготовлял дрова для клуба и школы и, чтобы делать поменьше ездок в лес, нагружал такие вот большие возы.
Почти у самого крыльца Колокольчик остановился. Ефим заругался, дернул несколько раз вожжами, но конь стоял как вкопанный. Тогда Ефим начал хлестать его кнутом еще сильнее. Катя видела, как дрожала от ударов потная спина Колокольчика, как подогнулись от напряжения и усталости его передние ноги и как с добрых мясистых губ лошади хлопьями падала на снег теплая пена. Ей стало жалко Колокольчика. Соскочив с крыльца, она подбежала к саням и начала толкать их вперед, чтобы помочь стронуться с места.
— Пустое дело, — сказал Ефим.
Он взял с воза большую хворостину, замахнулся и ударил лошадь. Катя закрыла лицо руками. А когда Ефим замахнулся еще раз, она закричала:
— Не смейте, дядя Ефим! Больно же ему! Вы что, фашист, что ли?
— Что?! — оторопел Ефим и выронил хворостину. — Ты что сказала, паршивка?! — Он шагнул к Кате и схватил ее за руку. — Повтори мне, что ты сказала?
— Не смейте бить лошадь, — спокойно ответила Катя и смело посмотрела в злые Ефимовы глаза.
— Ну, подожди… — угрожающе пообещал он, выпуская Катину руку. — Я на тебя управу найду… К матери тебя не поведу… В школу пожалуюсь — пусть разберутся: можно ли партизана, медаль имеющего, такими словами обзывать?
Он поднял с земли хворостину и, замахав ею над головой Колокольчика, закричал:
— Но! Но, пошел! Но!
Отдохнувший Колокольчик напрягся, рванул раз, другой, и сани, жалобно заскрипев полозьями, медленно тронулись дальше.
Оставшись одна, Катя долго стояла на дороге. Потом увидела оброненную Ефимом рукавицу, подняла ее и медленно пошла к дому.
Разгрузив дрова у клуба, Ефим подошел к лошади, ослабил чересседельник и закурил.
Цигарка согревала озябшую руку. Струйка синеватого махорочного дыма уплывала вверх, явственно выделяясь на фоне белого, пахнущего свежестью снега.
«Ишь ты, жалельщица нашлась», — крепко затягиваясь, сердито думал о Кате Ефим. Время было обеденное, и он решил ехать домой, чтобы похлебать горячих щей, напоить Колокольчика.
«Жалельщица выискалась, — вертелось у него в голове, когда он порожняком ехал по деревне, но большой злобы на Катю у него уже не было. — Животину пожалела… А того не разумеет, глупая, что человека обидела… Каким словом обозвала! Повезу вечером дрова в школу — пожалуюсь, — вновь распалялся он. — Самой директорше доложу, Наталье… как ее… Ильиничне…»
