За журавлями - [24]
Замысел свой он мог выполнить и раньше, не дожидаясь сигнала, но тогда немцы всполошатся и разведчикам будет труднее подходить к деревне… И вот далекий протяжный свист, как слабую нитку, оборвал его мысли. Он вышел из дома и, пригнувшись, бесшумно приблизился к клубу. Часовой не заметил его.
Первоначальный план бросить гранату в часового, а вторую — в зрительный зал, где спали солдаты, менялся. Можно было бросить в клуб обе гранаты. И Рубцов, подбежав к окну, метнул туда одну, а затем и вторую гранату. Оба взрыва раздались почти одновременно, когда Рубцов уже побежал, чтобы тем же путем вернуться в мастерскую. Но его заметили. Оглянувшись, он увидел, как часовой, показывая на него, что-то кричал. Выбежавшие по тревоге солдаты, стреляя на ходу, бросились за ним. Послышалась гулкая автоматная очередь, и Рубцов упал…
А на окраине деревни шел бой… Но Рубцов уже не слышал его. Он не слышал, как ворвались в Бубёнки советские танки, как стреляли они по отступающим солдатам Бруннера. Он не видел фашистов, уничтоженных им в клубе, не видел счастливых глаз женщин и детей, встречающих наших бойцов, не видел и как над Бубёнками, со стороны Еловых гарей, показался алый край солнца.
РАССКАЗЫ
АНТРОПЯТА
Чуть только снег сошел да пригрело солнышко, а антропята уже босиком выскочили. Самая маленькая, Нинка, последыш Антропа, — после всех вылетела. В ботиночках. За нее боится бабка Анисья, простудиться может, в единственные ботиночки обувает. А этим оглашенным — Петьке, Мишке, Васятке, Кирюшке — хоть бы что. Они даже зимой во двор босиком выскакивают, и никакая хворь их не берет. В Антропа пошли — крепкие.
«Хоть бы Антроп с войны воротился, — думает бабка Анисья, — а то что я буду одна-то с этой оравой делать».
Тяжелые мысли одолевают старуху. Все горести свои перебирает она в памяти. Как наяву встали фашисты-ироды, особливо тот, в сапогах начищенных. Он-то, проклятый, и лишил ребятишек матери. Царствие ей небесное, Настеньке, крестится бабка Анисья, а у самой глаза от слез туманятся… И видится ей вся в дыму деревня в день немецкого отступления. Бегает немчура, лопочут что-то по-своему, мечутся, но не забывают, ироды, огонь под застрехи подсовывать… Стоит Анисья в огороде под березой, за юбку ребятишки держатся — Петька, Нинка, Мишка, Кирюшка. А где ж Васятка? Спохватилась Анисья. Спохватилась, да скоро увидела: ведет его Настенька от колодца домой за руку. Отлегло от сердца. Нашелся Васятка, теперь вся семья в целости. И обошлось бы, может, все по-хорошему, да загорелся дом елагинский, в котором ихние офицеры стояли. Выбежали они, на ходу шинели застегивают, и только один, в сапогах начищенных, во френче выскочил… Спохватился, про шинель, видать, вспомнил, а дом-то уж весь огнем занялся. В окнах пламенные языки мечутся. Тут ему Настя на глаза и попадись: «Матка! — подскочил он к ней. — Мой шинель там… Быстро!» — и пистолетом на дверь указывает. Замешкалась Настя. «Шнель!» — кричит и уже пистолет на Васятку нацелил. Знает, треклятый, чем мать пронять… Заплакал Васятка, Настя и кинулась в дом горящий. В сени вбежала, а крыша-то рухнула… «Мне бы вместо нее», — вздыхает бабка Анисья, да тут ребята в колени вцепились, разом закричали… А фашист перед горящей избой мечется. И врезались ей в память сапоги его начищенные, красным огнем отсвечивающие…
Теперь-то ничего, думает бабка Анисья, теперь выживем. Видали лиха поболе… И вспомнился ей тот вьюжный день, когда хоронили Настеньку. Могилу-то всем семейством копали. Сперва самый старший, Кирюшка, лопатой мерзлую землю долбил. Видит старуха, из сил выбивается Кирюшка, стала помогать ему. А тут и малые подскочили: «Давай мы, бабушка!» Так и работали лопатой по очереди — Мишка, Петька, Васятка. Больше всех старшенькому Кирюшке досталось. Одна только Нинка не работала. Как уцепилась в бабкину юбку, так и держалась, чуть ручонки себе не обморозила. Спохватилась бабка Анисья: давай снегом ей ручонки оттирать. Оттерла, слава богу, покраснели ручонки, чисто гусиные лапки сделались. Посмотрела на ребятишек: все землю долбят, замучались. Спасибо, соседи пришли. Могилку выкопали. Похоронить помогли. Пока домой шли, молчали ребятишки. А вошли в избу — заревели. Все разом. Тут и Анисья не выдержала. На погосте крепилась, не плакала, а тут заголосила. Долго плакали в темной избе, а перед светом затихли. Намаялись, уснули ребятишки. Уснула и Анисья. Проснулась. Поглядела на печку — ребятишки рядком лежат, посапывают. «Как жить-то будем без Настеньки?» — подумала Анисья. Вот и за картошкой в подпол лезть некому. Полезла сама, посмотреть, много ли картошки осталось. Кое-как опустилась, а обратно не вылезет, стара стала. «Вот тебе и раз! — думает старуха. — Знала бы — не лезла. Кирюшку бы разбудила». Слышит — ребята проснулись. «Кирюша! — кричит бабка Анисья. — Помоги, не вылезу». Загоготали пострелята. Смешно, вишь, им, что бабка из подпола никак не вылезет. Кинули ей веревку. Всем миром вытянули… Сварила Анисья картошку. Поели ребятишки. На обед похлебки чугунок остался, а вечером спать их пораньше уложила. Так и жили… А если не спят, бывало, она им сказку: «Ай ду-ду, ду-ду, ду-ду, сидит ворон на дубу». Так, пока не уснут, и дудукает. А то приловчилась вместо ужина по пузу их щелкать. Щелкнет и приговаривает: «Сыт, Петька… спать иди! Сыт, Мишка… На печку марш!» И так они привыкли к этому, что без щелчка и спать не ложатся. Как-то Васятка картошку из чугуна без спросу съел, так она, чтобы наказать пострела, не стала его по пузу щелкать. Кирюшку, Мишку, Петьку, Нинку щелкнула — спать пошли, а Васятку не стала. Ходит за ней Васятка, спать не идет: «Щелкни меня, бабушка, а то я голодный». — «Так ты ж, пострел, картошку слопал». — «Все равно голодный… Щелкни». А сам рубаху задрал, щелчка ждет. Сжалилась бабка: «Ладно уж, неслух, чтоб другой раз не озоровать, единоличник алчный, у своих же братьев общую картошку стрескал… Срам». Уложила ребят Анисья, а у самой в животе пусто. Себя-то не щелкнешь по пузу. Не обманешь… Так, может, и протянули бы они до весны, да картошка кончилась. Взяла Анисья мешок — да по избам: подайте Христа ради. Кто сухарь даст, кто кусок хлеба, кто очисток картофельных. Мало подают, у самих ничего нет, все немцы обобрали. «Не дай бог, с голоду помрут ребятишки, — думает Анисья, — что тогда Антроп-то скажет: не уберегла, старая, и Настю не уберегла!.. Ох-хо-хо-хо…»
