За живой и мертвой водой - [48]

Хлопец улегся, но, несмотря на усталость, сразу заснуть не смог. Горькие и тревожные мысли не шли из головы. Что его ждет? Вряд ли стоит надеяться, что он сможет перетянуть Богдана на свою сторону. Жалко, конечно… Останется дурак врагом, а мог бы быть другом. Бежать нужно отсюда, бежать. Как можно скорее. При первой же возможности. Иначе пропадешь, запутают, как этого несчастного старшину.

Уже засыпая, Тарас нащупал под сукном гранату, прижал ее ладонью к груди. Чей–то тихий голос зашептал ему в ухо слова детской сказки: «Курочка ряба… Не простое, а золотое. Дед бил, бил, не разбил, баба била, била…» И он заснул под этот шепот, прижимая ладонью к груди свою находку.

11. Огнем и мечом

В отряде было человек пятьдесят. Вооруженные автоматами, винтовками, охотничьими ружьями, они стояли не шевелясь, в напряженном ожидании, и в темноте их можно было принять за растущий у дороги кустарник. Ни тихого слова, ни огонька папиросы.

Но вот от дороги мелькнула тень, и ей навстречу шагнули трое.

Запыхавшаяся женщина в черном платке, обращаясь к высокому человеку в охотничьей куртке, зашептала по–польски:

— Пане ксендз, они спят в хате Калины… В хате и его клуне. Я покажу, я подведу вас.

Один из тех, кто стоял рядом с высоким, торопливо спросил:

— Сколько их, пани знает?

— Не больше сорока… У всех карабины, у одного большой, тяжелый…

— Ручной пулемет?

— Может быть. Я не понимаю на этом…

— Часовые есть?

— Двое. Тоже пьяные. Сперва пели песни, сейчас не слышно. Наверное, тоже спят.

— Собака во дворе?

— Я ей бросила мяса с тем порошком, что мне дали…

— Отлично!

— Никто не заметил, что ты вышла из хаты? — спросил человек в охотничьей куртке.

— Нет. Я сплю в клуне, пане ксендз. Шла к вам тихо, огородами.

— Пан бог не оставит тебя без своего покровительства, Кристина. Ты верная католичка и исполнила свой долг.

Женщина нагнулась и поцеловала руку, благословляющую ее.

— Пан ксендз, я полагаю, отряд следует разбить на две группы. Одна окружит хату, другая клуню.

— Вам виднее, пан поручик.

— Приказано! — поручик козырнул и четко повернулся налево кругом.

Тот, кого называли ксендзом, остался один. Он снял с себя автомат, медленно опустился на колени, склонил голову.

Поручик, шепча ругательства, распределял людей на две партии. Громкую команду нельзя было давать, и многие не понимали, чего от них хочет командир, или же не желали разделяться с дружками, тянулись за ними.

— Тихо. Направо, говорю. Не пану, пся крев, пана прошу стать налево к пану капралу.

Наконец поручик добился своего. Отряд был разбит на две группы, равные по количеству людей и по виду вооружения.

— Где пан ксендз?

Этого никто не знал.

— Куда же он мог деться? — начал нервничать поручик. — Что–то невероятное… А ну, Франек, Зигмунд, поищите.

К поручику приблизилась женщина.

— Не надо, не мешайте… Пан ксендз стоит на молитве.

Стоявший в первом ряду седоусый старик услышал, что сказала женщина, и со вздохом, похожим на тихий стон, опустился на колени. Его примеру последовал сосед, затем еще двое, и вскоре весь отряд стоял на коленях, шепча молитвы.

…В довоенные годы ксендз села Бялы Камень — Казимир Пулчинский не отличался ни особой набожностью, ни приверженностью к строгим нравам. Розовощекий атлет в длинной черной сутане смотрел на мир веселыми глазами юного эпикурейца. Он и лишнюю рюмку мимо себя не пропускал, и в карты на денежку удачливо поигрывал, и не лишал своей благосклонности сельских красоток. Последнее, пожалуй, было главной слабостью Пулчинского. При одном виде смазливой девушки или молодки глаза пана ксендза затягивались маслянистой пленкой, и его сочные губы сами собой складывались сердечком словно для поцелуя. Девчата же, улавливая на себе взгляд пана ксендза, невольно прихорашивались и обещающе–стыдливо опускали очи долу. Одним словом, за отцом Казимиром водились грешки. Хлопцы однажды отомстили ему за своих неверных краль. Богохульники подкараулили ночью переодетого ксендза у хаты молодой вдовушки, сунули в мешок и, отлупив палками, оставили в завязанном мешке на улице возле часовни. Панотец, сказавшись больным, отлежался на перинах, пока с лица не сошли синяки, и через две недели предстал в костеле перед прихожанами, как ни в чем не бывало, со смиренно–лукавой улыбочкой на пухлых девичьих губах.

Все знавшие Пулчинского были единодушны в своем мнении о нем. Они считали, что молодому ксендзу более бы подошел мундир гуляки–улана, нежели строгая сутана священнослужителя. Но что поделаешь, пути господни неисповедимы.

Разительная перемена с отцом Казимиром произошла в войну, когда его арестовали гитлеровцы и полтора года продержали в тюрьме. Видимо, кто–то из высшего духовенства добился его освобождения и спас от верной гибели; но когда отец Казимир снова появился в Бялом Камне, его было трудно узнать. Самодовольный, беспечный эпикуреец превратился в костлявого аскета с ввалившимися серыми щеками и сухим фанатичным блеском в глазах. Он никому не рассказывал, что пережил и передумал в лагере, какие видения посещали его в тревожных снах. Не рассказывал о своей семейной трагедии–его отца и мать гитлеровцы расстреляли в Кракове в числе других, схваченных прямо на улице заложников.