За живой и мертвой водой - [49]

Тяжелую кару господню ксендз воспринял безропотно, с великим смирением. Пан бог твердой рукой поправил его, легкомысленного священнослужителя, указал путь искупления. Отныне Казимир Пулчинский всеми своими помыслами и делами принадлежал церкви и своему несчастному народу. Что были его страдания по сравнению с теми бедами, какие обрушились на головы его соотечественников, начиная с того дня, когда танки швабов ворвались в их страну!

За несколько считанных дней поляки потеряли все, кроме веры и чести, — государство, армию, право. Недальновидные и заносчивые политики, дипломаты жестоко ошиблись в своих расчетах и вскоре бежали за границу, прихватив с собой все золото Жечи Посполитой; храбрые генералы, умевшие лихо звенеть шпорами, принимая парады, оказались никчемными стратегами; интеллигенцию погубила ее гордыня и вера во всесильность человеческого разума; вожаки черни, сеявшие в душах бедняков семена классовой ненависти и безбожия, давно продали душу сатане. Только святая церковь осталась незыблемой, нерушимой твердыней в этом море хаоса, крови, страданий, безумия.

И пан бог вручил судьбу польского народа в руки своих пастырей. Они, только они могли спасти поляков, свершить то, чего не сумели сделать политики, полководцы, учителя, самозванные вожди народные.

Пулчинский, сменивший в эту ночь сутану на охотничью куртку, крест на автомат, молился жарко и иступленно. Он знал, что по его приказу прольется много крови. Но ксендз молился не за души тех, кто станет жертвами его яростной жажды мести. Украинцев он ненавидел какой–то особой брезгливой ненавистью. Для него это были не люди, а что–то мерзкое, отвратительное, — дикие, кровожадные кабаны. Они снова учуяли удобный момент и вонзили свои клыки в ослабевшее тело благородной польской нации. Их нужно безжалостно уничтожать. Пулчинский молился за своих, за тех, кто с оружием стоял за его спиной, он просил пана бога благословить их на подвиг и даровать победу.

Огнем и мечом, огнем и мечом… Жестокость нравов средневековья, предрассудки — религиозные, сословные, национальные. Не раз полыхал огонь на этой земле, не раз лилась кровь забывших свое родство славянских братьев. И вот к старым, ушедшим в предания обидам, прибавились новые. Кто же в равно тяжелую для поляков и украинцев годину выхватил из полуистлевших ножен зазубренную саблю древней вражды? Ксендз Пулчинский ответил бы не задумываясь–украинцы. Петр Карабаш также не затруднился бы с ответом — поляки. Националисты похожи друг на друга, как две капли воды. Петра Карабаша, Казимира Пулчинского по праву можно было назвать родными братьями любого, самого ненасытного гитлеровского людоеда, хотя никто из них, тем более гитлеровец, не признал бы такого родства и, возможно, даже не догадывался о нем. Но в действительности это было так — все националисты, как бы они себя ни именовали, слеплены из одного теста. Они братья по духу.

Наконец жаркая молитва была закончена. Пулчинский поднялся, повесил на грудь автомат. Тотчас же к нему приблизился поручик.

— Пан ксендз, люди готовы.

— Хорошо.

— Тех, кто имеет зажигалки, я поставил вперед. Кристина говорит, что тут впереди есть скошенная рожь. Я думаю, следует захватить снопы. Так загорится быстрее…

— Хорошо, пан поручик. Пошли.

Отряд бесшумно двинулся вперед. По дороге на скошенном поле набрали снопов.

Хутор выступил навстречу загадочными купами деревьев, сараев, хат. Темень, тишина теплой летней ночи.

— Вот клуня и хата Калины, — прошептала женщина. — Прямо перед вами.

— Иди, Кристина, ты свое сделала…

Отряд остановился. В темноте, там, куда ушла женщина, тявкнула было собака, но, узнав своего, начала радостно повизгивать. Собаки в других дворах отозвались урчанием, ленивым лаем, какой–то пес забегал, звеня кольцом на протянутой проволоке.

— Холера… — досадливо произнес помощник поручика.

— Пустяки, пане капрал, — успокоил его поручик. — Действовать будем стремительно. По два человека из каждой группы вышлем вперед — снять часовых. Я со своей группой пойду ко двору со стороны хаты, вы, пане капрал, со стороны клуни. Обложить снопами и поджечь. Стрелять из укрытий. Не выпустить ни одного живого.

— Приказано, — козырнул капрал.

— Пане ксендз, может быть, вы… — нерешительно сказал поручик. — Стоит ли так рисковать? Я оставлю вам охрану.

Пулчинский обиделся: этот офицерик из АК[10] мнит себя бог знает каким храбрецом и желал бы в последний момент отстранить его, чтобы присвоить себе лавры победы. Но что сделал бы этот «военный гений» без ксендза? Кто пошел бы за ним?

— Мне не нужна охрана, пан Садковский. Я должен быть там, где будут мои люди.

— В таком случае прошу пана ксендза быть осторожнее… — недовольно буркнул поручик.

Поручик Садковский думал не только о лаврах. Он получил недвусмысленный приказ: сжечь хутор Рутки дотла, перебить не только вооруженных бандеровцев, но и всех жителей от мала до велика. Очевидно, по этому поводу у командования АК имелись какие–то соображения высокой политики… Что касается ксендза Пулчинского, то он был неисправимом идеалистом и поставил условием — женщин и детей не трогать, лишнего не жечь. Поручик Садковский опасался, что ксендз может помешать ему полностью выполнить секретный приказ. Впрочем, когда люди войдут в боевой азарт, обезумеют, остановить их будет трудно не только ксендзу, но и самому пану богу.