За убегающим горизонтом - [49]

Чаще всего Аотуру стоял на баке. Часами всматривался он в горизонт, будто ожидая увидеть знакомые места. И когда показалась трехглавая вершина какого-то острова, который открылся с моря на расстоянии около десяти-двенадцати миль, Аотуру запрыгал на одной ноге и громко закричал, указывая на него: «Умаитиа!». Он поднял руки вверх, сжал их и несколько раз с силой потряс ими. Этот жест был понятен всем народам на земле. Аотуру не потребовалось больше объяснять, что на острове живет дружелюбный народ и что если французы высадятся там, им будет оказан такой же теплый прием, как и на Новой Кифере.

Но Бугенвиль решил не приставать к острову, памятуя о бедствиях адмирала Роггевена в этих водах, и проложил курс так, чтобы избежать встречи с низменными островами, описанными адмиралом.

Когда же на безоблачном небе вспыхнули звезды южного полушария, Аотуру показал Бугенвилю яркую точку в созвездии Ориона и сказал, что если держать на нее курс, то через два дня корабли пристанут к большой земле, где много кокосовых орехов, бананов, кур, свиней. Он опять сжал руки над головой и показал на пальцах, что у него там множество друзей. Бугенвиль пытался объяснить ему, что корабли не могут менять курса. Тогда Аотуру бросился к штурвалу, с управлением которого уже ознакомился, оттолкнул рулевого и повернул штурвал так, чтобы корабль шел на эту яркую звезду. Аотуру с трудом оторвали от штурвала и увели на бак. Тогда он лег ничком на палубу и не хотел ни с кем разговаривать. Боцман Пишо, успевший подружиться с таитянином, подошел к нему и, мягко взяв за плечи, поставил на ноги, повторяя: «Не огорчайся, мой друг».

Вскоре Аотуру успокоился и с большой охотой стал называть звезды, на которые ему указывали. Звездная карта неба оказалась для него столь же хорошо знакомой, как и рощи родного острова. Аотуру увлекся и, когда наконец спустился в каюту, дал понять Веррону, что на Луне, Солнце и известных ему планетах обитают живые существа. Когда Бугенвиль узнал об этом, он воскликнул:

— Кто же осмеливается говорить о невежественности язычников? Какой Фонтенель разъяснил им множественность миров? Их познания в астрономии удивительны. Не это ли лучшее доказательство того, что островитяне — непревзойденные моряки?

— Да, мосье, — отозвался Веррон. — У них есть, наверное, свой знаменитый астроном, свой Фонтенель. Этот народ, несомненно, еще задолго до нашего появления заселил крошечные клочки суши в самом сердце океана. Но как это стало возможным? Ведь мы не видели у островитян никаких судов, кроме небольших пирог!

Над этим же часто размышлял и Коммерсон, занося в свой дневник все подробности увиденного им на Новой Кифере.

«Я хочу набросать легкий эскиз этого счастливого острова, который кажется мне наилучшим из всех встреченных нами… — писал ученый. — В первый же день, когда я ступил на остров, я назвал его Утопией, как великий мыслитель Томас Мор назвал свою идеальную республику[6]. Я еще не знал, что мосье Бугенвиль обозначил остров Новой Киферой. А Эрети сказал нам, что остров называется Отаити. Это единственное место на земле, где живут люди без недостатка в чем-либо, без многих пороков, известных европейцам, без распрей, междоусобиц…»

Коммерсон обвел глазами груды папок с еще не разобранными растениями, которые он собрал на Новой Кифере. Он вспомнил банановые рощи, стройные кокосовые пальмы, величественные горы. Ученый опять взялся за перо. Ровные строки быстро покрывали длинные, узкие полоски бумаги. Мысли бежали одна за другой. Коммерсон писал все быстрее, так что брызги чернил летели из-под пера:

«Рожденные под прекрасным небом, питаемые плодами земли, которые не нужно выращивать, управляемые более отцами семейств, чем королями, они не знают другого бога, кроме любви. Все дни посвящены ей. Весь остров ее храм. Все женщины — ее алтари, все мужчины — ее жрецы.

Там нет ни стыда, ни других условностей нашего несовершенного общества. Какой-нибудь критик, может быть, увидит в этом распущенность нравов, бесстыднейший цинизм, чуть ли не проституцию, но он грубейшим образом ошибется. Надо знать образ жизни первобытного человека, рожденного, по существу, свободным, чуждым каких бы то ни было предубеждений.

Язык их очень звучен, гармоничен, состоит почти из четырех тысяч слов, не спрягающихся и не склоняющихся, то есть без всякого синтаксиса. Интонация, мимика островитян так выразительны, что надежно предохраняют от фразеологии, которую у нас называют богатством языка и которая заставляет нас теряться в лабиринте слов.

Таитянин произносит каждое слово соответствующим тоном, и из этого все понятно. Душевные переживания, порывы сердца передаются движениями губ. Тот, кто говорит, и тот, кто слушает, всегда в контакте.

Неправы те, кто говорит об «орде грубых дикарей». Все у них отмечено умом. Их пироги замечательны и легко управляются. Хижины изящной формы, очень удобны, красиво украшены.

Их отношение к нам было просто замечательным, несмотря на то, что мы принесли им столько вреда. Все возбуждало их любопытство. Они просили рассказать о каждом блюде, которым их угощали. Если овощи им казались вкусными, они просили семян и осведомлялись, как их сеять, за сколько дней они взойдут. Хлеб им показался очень вкусным. Мосье Бугенвиль показал им зерна, муку и объяснил, как выпекают хлеб. Все подобные процессы они легко схватывали в деталях с полуслова».