За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [82]

.

В конце XIX – начале ХХ в. тайные «административные распоряжения» стали играть все более важную роль. Они превратились в основной инструмент закрытия мечетей и исламских школ, взятия клириков под полицейское наблюдение и арест. Губернаторы и местная полиция заявляли, что не нарушают ограниченной правовой основы веротерпимости, но в то же время под прикрытием административных указаний ограничивали исламские практики, не подрывая в открытую геополитических целей, которые ассоциировали с веротерпимостью.

В 1890‐х гг. власти перешли к политике плотного регулирования и наблюдения за небольшим числом утвержденных государством мулл у казахов, но дискуссии о соотношении обычая и религии продолжались. В 1890 г. официальная «Киргизская степная газета» выпустила передовицу, где поставила вопрос: «Нужен ли для киргиза суд биев?»

Редакция отвечала утвердительно, настаивая, что разрешение тяжб перед «судом биев и стариков» было естественным развитием внутренней жизни казахского общества, в котором «все ссоры, обиды, драки и другие дрязги» разрешались посредством этого института. Она доказывала: «Каждый бий и старик при разбирательстве дела считает священным долгом оказать тяжущимся полную беспристрастную справедливость». Спокойствие и порядок в суде биев противопоставлялись в статье шумной процедуре «в наших низших полицейских инстанциях», которые казахи считали «диким» и «боялись, как огня». Автор доказывал, что при данных условиях был «мыслим» только такой тип суда, и убеждал читателей «радоваться тому, что киргизы до такой степени привязаны к народным своим обычаям, что при разбирательствах и решении дел прибегают к ним, а не к шариату». В передовице оптимистично утверждалось, что люди орды обращаются к мулле и шариату только в делах о наследстве и разводе, а все остальные споры и тяжбы выносят на суд «почетных лиц», которые разбирают дела «по народным обычаям»[370].

Другие наблюдатели отрицали эту картину жизнеспособности обычного права у казахов. В 1892 г. Н. А. Дингельштедт, эксперт по мусульманскому праву, несколько лет служивший в кавказской администрации, раскритиковал в «Журнале гражданского и уголовного права» склонность чиновников «идеализировать патриархальную прелесть обычного суда». Дингельштедт утверждал, что «привилегия» жить «по адату» оставила «народ и именно киргизы недовольны своим судом». Он доказывал, что после 1867 г. в этих судах нельзя найти ни беспристрастного правосудия, ни чего-либо «основанного на обычае». Вместо «старого адата» казахи столкнулись с «какой-то смесью, где есть обрывки и шариата, и русских законов, но где главным элементом является произвол»[371].

Дингельштедт отступил от точки зрения, принятой у чиновников степного и туркестанского генерал-губернаторств, объявив, что «обычный суд отжил свой век» и что на смену ему должен наконец прийти мировой суд. Дингельштедт был одним из немногих управленцев, кто считал период после установления царской администрации временем смут и раздоров, когда казахские общины страдали от конфликтов нового типа. Многие казахи усвоили новые формы оседлой жизни, а регуляция и административная практика непреднамеренно трансформировали их суды, которые ныне стали «только по названию обычными». Раньше казахи приглашали бия для разрешения споров между собой, а теперь выборы, введенные царским законодательством, создали «бий правительственный, утвержденный губернатором, украшенный особым значком». Дингельштедт изображал эту перемену как «почти полную утрату обычая». И, что гораздо важнее, по его утверждению, это привело к «падению правосудия», так что «народ, в несколько миллионов душ, тоскливо мечется, отыскивая не столько утраченный адат, сколько правый суд и справедливость»[372].

К концу XIX в. все больше казахов добивались разрешения не прибегать к «обычному» правосудию, раскритикованному Дингельштедтом. В своих запросах они отвергали ту форму обычного права, где главную роль играли бюрократы, и уделяли основное внимание изменениям в царской политике в отношении религии. Многие казахи призывали к созданию отдельного учреждения во главе с муфтием как минимум с 1888 г., когда дискуссия о проекте изменений в положении об управлении степными областями породила споры как внутри, так и вне бюрократии.

Просители, называвшие себя «уральскими и оренбургскими старейшинами», добивались права применять однородное и систематизированное исламское законодательство под эгидой муфтията. Эти казахские старейшины эксплицитно представляли себе это учреждение хранителем шариата. Оно должно было также исполнять некоторые функции, относящиеся к контролю над духовенством, но главной его задачей была борьба с господством «обычая», когда он противоречил шариату. Старейшины основывали свой запрос на апелляции к извечной традиции. В прошении объяснялось: «С давних пор, мы, киргизский народ, магометанской веры, в делах религиозных, пользовались решениями Муфтиев и Кадиев тех Ханств, в соседстве с которыми жили»[373]. Ранее они обращались за разрешением религиозных вопросов к исламским правоведам и судьям из Ташкента, Туркестана, Самарканда, Коканда и Хивы. Приняв «подданство Его Императорского Величества», казахи больше не имели своего собственного муфтия и ожидали, что режим предоставит им его. Отсутствие исламского юрисконсульта привело к «недостаткам в наших шариатских делах». Просители жаловались, что хотя временный устав разрешил выбирать официального муллу для каждого административного округа, эти муллы «не удовлетворяли назначению», потому что их образовательная подготовка не была сертифицирована муфтием.