За окнами сентябрь - [78]

— Что с ней? — страшно закричал Андрей Михайлович. — Умерла? Как? Отчего?

— Сейчас посмотрю, — ответила Римма плача. — Нет-нет! Вот тут написано: «…черная стала и молчит, словечка от нее не добьешься».

— Бога ради, скорей дальше читай!..

— «…не уберегла я Леночку. Остановились мы на ночевку, начали всех на ужин собирать, смотрим: задней телеги нет. Что делать? Искать надо. И первая Ленка: «Я пойду». Уговариваю ее: «Нельзя тебе, темно, споткнешься, упадешь». Разве с ней совладаешь? «Я, говорит, в темноте как кошка вижу». И пошла, а с ней Кузьмич и женщины помоложе. Меня оставили старух и детей стеречь. Долго их не было, а потом слышим — едут. А на телеге Леночка лежит.

Оказалось, лошадь с тропинки сошла, в болотце увязла и телегу засадила по самые колеса. Стали отдельно лошадь вытаскивать, отдельно телегу. Ленка, конечно, распрягать полезла. Как же без нее! А лошадь испугалась чего-то, толкнула ее, она прямо на какую-то корягу и упала животом. Встать уж не смогла. Начались у нее преждевременные роды. Я принимала. Мучилась она недолго, родила мальчика, а на лобике у него вмятина — верно, от удара. Суток не прожил. Похоронили его в лесу, камень положили и доску врыли с надписью. А Кузьмич на карте отметку сделал, где наш внучек лежит.

Леночка слезинки не выронила, только черная стала и молчит, словечка от нее не добьешься.

Еще с месяц шли, а что было — не помню. Все горем затуманилось. 15 октября пришли в колхоз, где нам жить назначено. Встретили хорошо. Вся деревня вышла. Ужасаются на нас: коровенки отощали, мы грязные, оборванные… Разобрали нас по избам. Нас с Леной добрая женщина взяла. Дусей зовут. Моих лет. У нее муж и два сына на фронт ушли. На одного недавно похоронку получила.

Где-то наш Сереженька воюет? Если от него письмо есть, сразу мне перешли.

Дуся нам баню затопила, отмылись мы, отпарились, как заново родились. В бане Леночка и заговорила: «Убьет меня Володя, что сыночка не сберегла… Все характер мой поганый, поперечный… Сама, сама крохотку моего погубила…» — и заплакала. Я ее трогать не стала, пусть слезами горе выходит.

На другой день собрала нас председательница — боевая женщина, толковая. Спросила, какая у кого специальность, и к делу поставила.

Ты за нас больше не волнуйся, теперь у нас все хорошо. Конечно, тут свои трудности есть, нелегко люди живут, но об этом и говорить совестно, как подумаешь, что вы переживаете. Про Ленинград такие страсти рассказывают, что и подумать страшно, как вы там страдаете.

Напиши мне, родненький мой, все-все про себя, про город наш. Теперь буду дни считать, весточки от тебя ожидая.

Обнимаю тебя, голубчика моего, и целую бессчетно. Всем сердцем с тобой. Твоя любящая жена Лиза.

Если Щегловы не уехали, им привет передавай, пусть тоже напишут».

Письмо было отправлено 20 октября.

Андрей Михайлович был в таком состоянии, что не мог записать адрес, и Римма продиктовала его какой-то женщине. В этот момент пришла Наталья Алексеевна, узнав, в чем дело, схватила трубку и закричала: «Перестаньте реветь, старый дурак! Что я вам говорила? Живы они, жи-вы!» А он, плача, тоже кричал так, что Римме было слышно: «Спасибо, Наталья Алексеевна, милый вы человек!»

На следующий день Федор Иванович вручил ей письмо от Бориса. На треугольнике стоял другой номер почты.

«Твой любимый муж получил две дырочки в мякоть правой ноги, отлежался в медсанбате, уже выписали, но временно перевели в нестроевую часть. Зная твою повышенную эмоциональность, раньше не сообщил об этом, вообразишь себе всякие ужасы…»

Римма перечитывала его письмо, стараясь понять, всю ли правду он написал, и внезапно подумала, что, наверно, его ранило именно в ту ночь, когда она читала стихи командиру… Или это опять ее «повышенная эмоциональность»?

Зимину она написала уже два письма — рассказывала о жизни в городе, о настроении, о Федоре Ивановиче, о Медведеве, и всегда старалась написать что-нибудь смешное — и такое бывало:

«Я шла по Разъезжей, начался обстрел, воздушной волной меня понесло, бросило в подъезд, и я с маху лбом открыла дверь. Теперь меня украшает великолепная красно-лиловая шишка, стала похожа на носорога». Или: «Возвращалась после двадцати двух, задержал патруль, и тут выяснилось, что у меня просрочен ночной пропуск. Открыли чемоданчик, а там телефонная трубка — реквизит для номера. Помните? Ясно — шпионка! Отвели в комендатуру. До утра выяснить мою «темную личность» невозможно, а я опять нервничаю из-за мамы. Что делать? Я взяла и сыграла им весь номер одна. Они поняли, для чего трубка, развеселились и отпустили».

Ответа от него не было.

В конце декабря Римма довольно рано вернулась домой, затопила печурку и села у открытой дверцы просмотреть газеты. В этот день в Ленинграде было большое событие: увеличили хлебные нормы. Прибавили мало, это не могло спасти истощенных людей, но сам факт прибавлял силы — значит, появилась такая возможность. Потом взяла отложенную центральную газету, там были стихи Симонова.

После ночи в вагоне она все время вспоминала, перечитывала, учила стихи, ловя себя на мысли, что готовится к новой встрече с Зиминым.