За окнами сентябрь - [76]

Вошел командир, остановил пластинку и, заметив ее, строго спросил:

— Почему не спите?

— Очень беспокоюсь. Мама, наверно, думает, что я погибла, а у нее сердце плохое.

— Не могу помочь, — пожал плечами командир. — Если бы у вас был телефон…

— Есть! — вскрикнула она.

— Разве квартирные телефоны не отключены? — удивился он.

— У нас работает. Мама — заведует клиникой.

— Давайте номер и что передать. Только коротко.

— Римма здорова, приедет утром.

— Прикажу связаться. — И ушел.

Вскоре он вернулся.

— Все в порядке. Передали.

— Спасибо! Огромное спасибо! — Римма с облегчением вздохнула, и сразу стало обидно, что не слышала разговоров за столом, ни о чем не расспросила. Теперь ей хотелось поговорить. Командир молча стоял рядом, а она, не зная, с чего начать, неуклюже спросила:

— Вам понравился концерт?

— Не все, — подумав, ответил он. — Товарищу, который стихи читал, не нужно было Симонова о моряках.

— О моряках? — удивилась Римма. — А! Эти: «…в сотый раз переходя в штыки, разорвав кровавые тельняшки, молча умирают моряки…» Почему? Прекрасные стихи.

— Не учитываете политико-морального состояния. Люди рвутся воевать, а мы в землю зарылись. Месяц сидим без единого выстрела…

— Почему?

— До особого приказа. А им — про штыки!

Римма внимательно посмотрела на него: суровое обветренное лицо, очень светлые, с холодным блеском глаза. И неожиданно для себя сказала:

— Лейтенант, который за нами приезжал, сказал, что вы обещали его расстрелять, если не привезет артистов.

— Не всерьез, — усмехнулся он.

— Миленькая шуточка!

— Веселимся… — протянул он и вдруг обнял ее и повернул к себе.

Это было так неожиданно, что в первую секунду она растерялась, — вырываться бессмысленно, соотношение сил у них — медведя и воробья, потом, задрав голову, прямо ему в лицо резко сказала:

— Если бы вашу жену вдруг обнял чужой человек, ей было бы приятно?

Он опустил руки и отвернулся.

Римма стояла молча — ей было неловко, стыдно.

В первое время после ухода Бориса она мучительно тосковала, вспоминая его объятия, их счастливые ночи, потом голод постепенно убил плоть, и остались только бесконечная нежность к родному человеку и постоянный страх за него…

Молчание затягивалось, уйти сейчас было невозможно, и Римма неприязненно спросила:

— Обиделись?

Он помолчал, потом негромко, без выражения сказал:

— Моя жена погибла с сыном при переходе из Таллина.

— Как же так? Вы ведь дошли? — теперь Римма теребила его за рукав, стараясь повернуть к себе.

Он повернулся и виновато, беспомощно проговорил:

— Семьи на госпитальных судах шли… Думали, под красным крестом безопаснее…

Не зная, как утешить его, поддержать, Римма быстро заговорила:

— Конечно! Есть же международные правила. Я сама читала: наши обратились в Женеву с протестом…

— С ранеными воюют… — с тихим бешенством прервал командир.

— Потопили? — с ужасом спросила она.

— Прямое попадание… Живые в воде еще плавали… Мои тоже… Круги побросали… катера моментально спустили… не успели… стервятники из пулеметов полили, и конец…

От жалости, сострадания у Риммы зашлось сердце, она кляла себя за неосторожные слова. Хотелось как-то утешить его, просто погладить по руке, но не посмела — суровое достоинство, с которым он нес свое горе, не позволяло.

Он тряхнул головой, словно отгоняя какие-то мысли, и, не глядя на нее, спросил:

— Вы с матерью вдвоем?

— Да. Муж на фронте, — быстро ответила Римма.

— Страшно вам в городе?

— Терпимо. Только одного боюсь: вдруг они все-таки прорвутся…

— Не прорвутся, — перебил он. — Выдохлись. Измором взять хотят.

От его уверенности Римме стало легче, и тут она вспомнила минутное потрясение, испытанное на днях, сейчас оно показалось забавным.

— Недавно глупо получилось: радио не выключаем, в шесть утра последние известия, а репродуктор вдруг захлебнулся, забормотал непонятное, мне показалось — чужая речь… Я так по стенке на пол и сползла, тут он прокашлялся — и голос нашего диктора… А я на полу сижу и не встать, от радости силы потеряла…

— Очень голодаете?

— Как все. Даже меньше. Мы по частям ездим, всюду стараются подкормить.

— Я видел, вы хлеб в карман спрятали.

— Для мамы. Она сильно сдала.

— Слушайте, — просительно проговорил он, — у меня консервы есть, галеты из доппайка, мне не для кого…

— Ни за что! С фронта ни грамма.

— Какой тут фронт! — с горечью прервал он. — Лесной санаторий! Одна слава — передний край! Рапо́рты пишу, прошу на действующий флот направить…

— Направят? — Римма отчего-то почувствовала беспокойство.

— Отвечают: обожди, скоро и у тебя горячо будет. А ждать невмоготу! Мне в бой нужно!

— Смерть искать?

— Ну нет! — ответил он с гневным удивлением. — Гнать их хочу! Истреблять! Увидеть хочу, как они не своей силой драпать будут, а там… Слушайте, мне очень неприятно, что я так грубо с вами…

— Будем считать, что ничего не было.

— Было. И я хочу объяснить…

— Ненужно, — попросила Римма.

— Ладно. Не буду. Только прошу простить мне недостойное поведение.

Римму тронуло его суровое чистосердечие.

— Можно, я вам буду писать? Дайте номер вашей почты.

— О чем? — удивился он.

— Найду. Захотите — ответите.

Командир написал несколько цифр, вырвал листок из блокнота, протянул ей.