За окнами сентябрь - [77]

— Я ведь не знаю, как вас зовут.

— Зимин. Вадим Викторович.

— Ве-Ве? Я так и буду писать: «Здравствуйте, Ве-Ве…» И не фамильярно и не официально — в самый раз.

— Ваш вклад в войну? — ядовито справился он. — Работа по улучшению морального состояния командира энской части?

— Почему вы сердитесь?

— Без благотворительности, ладно? — он внимательно осмотрел ее. — Что это на вас немыслимо шикарное надето, а похоже на…

— Ватник? — засмеялась Римма. — Именно, концертный ватник, крик блокадной моды. И тепло и прилично. Понимаете, когда выходишь на эстраду, надо по возможности хорошо выглядеть.

— Значит, ездите по частям и сокрушаете сердца?

— Направо и налево! — обозлилась Римма. — Скверный разговор! Прекратим!

— Не знаю, как с вами говорить, — признался он. — Не пойму, кто вы? Маленькая девочка или опытная женщина?

— Старуха. Все время о смерти думаю…

— Чьей?

— Я не так сказала… Понимаете, раньше я не думала о смерти, жизнь казалась естественной и бесконечной… Теперь жизнь — каждый час — подарок… Смерть — все время рядом… А я жить хочу! Так хочу жить!

— Бедные вы девчонки, — он осторожно погладил ее по голове. — Еще ничего не видели и в самую гущу войны попали, в осажденный город.

Отеческое прикосновение его руки согрело, захотелось уткнуться в эту руку, почувствовать себя маленькой, слабой — она так устала «держаться», но справилась с собой и, проглотив комок слез, сказала:

— Знаю, я не единственная со своей драгоценной жизнью, каждую минуту гибнут, гибнут…

— Рассчитаемся сполна.

— Ненависть! Даже не понимала значения этого слова… Говорила — ненавижу молочный суп или Марью Иванну… Теперь поняла: люто ненавижу их!

— Все так чувствуем, — подтвердил он и, посмотрев на нее, добрым голосом сказал: — Идите спать. У вас есть еще часа три.

— Не хочу. Не гоните.

— Тогда сядьте. Устали, наверно?

— Нисколько! — сейчас Римма не чувствовала ни усталости, ни волнения, ей было удивительно спокойно и хорошо.

Они сели рядом у стола. Он помолчал, потом спросил:

— Вы какие-нибудь стихи знаете?

— Разумеется.

— Почитайте, что любите.

Римма секунду подумала и начала негромко, только ему одному:

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края,

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный.

И чувствую, в очах родились слезы вновь…

Послышался воющий рев «юнкерсов», он приближался, нарастал, командир прервал ее:

— На город пошли.

До рассвета Римма читала стихи, не сначала, не до конца — сколько помнила. Он слушал, откинувшись на спинку стула, глядя куда-то мимо нее, и, только когда она останавливалась, спрашивал:

— А Есенина помните? А Блока?

Несколько раз его вызывали, и Римма, оставшись одна, думала, что, вероятно, они больше никогда не увидятся, но она навсегда запомнит этого человека, эту ночь…

Обстрел прекратился. Над ними проревели отбомбившиеся «юнкерсы». Под утро командир, посмотрев на часы, сказал:

— Вам пора ехать. Пойду распоряжусь.

Их снова одели в полушубки, уложили в кузов, и снова они затряслись по лесному бездорожью. Только фашисты молчали — отстрелялись.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В доме каждый день кто-нибудь умирал. Об этом Римма узнавала от Федора Ивановича, заходя к нему, чтобы набраться сил перед восхождением наверх.

Чем держался этот замечательный старик? Глядя на него, она думала, что, наверно, его доброта, постоянная забота о людях делали несокрушимым его дух. Он обходил все квартиры, разносил хвойный настой, кипяток, заколачивал выбитые стекла фанерой, одеялами, помогал вынести умерших. А главное, умел сказать какие-то самые нужные слова, вселявшие надежду. А как он умел радоваться чужой радости!

Однажды во второй половине декабря он встретил Римму сияя:

— Медведеву письмо, — говорил он, протягивая ей конверт, — жива Елизавета Петровна, жива! Гляди: Вологодская область… Е. П. Медведевой. Хотел на завод нести, побоялся — не пустят, а оставлять нельзя — потерять могут. Беги звони ему.

Как могла быстро Римма поднялась и позвонила на завод. Позвать Медведева отказались — работает, но, когда она сказала, что пришло письмо от жены, сразу побежали за ним.

Он так плакал, что Римма с трудом разобрала: «Прочти… Читай скорее…» Она вскрыла письмо и начала читать:

— «Медведюшка, родной мой! Места себе не нахожу — все о тебе думаю. И у тебя, верно, душа по нас изболелась.

Слушай, как все получилось. Леночка все ждала, когда Владимир уйдет, а его не берут и не берут. И тут распоряжение вышло: стадо эвакуировать на Вологодчину. Он и говорит: «Со стадом женщин и детей отправим. И вы, мама, с Еленой поезжайте. Ленинград бомбят, а под бомбами рожать — не дело. И отец бы так решил». Ленка было вскинулась: «Пока ты здесь…» Он на нее цыкнул: «О ребенке думай! А я здесь остаюсь, мне такой приказ».

Снарядил он нас, и отправились мы в дальний путь. Впереди стадо, за ним на телегах женщины с детишками, а сбоку конюх, однорукий Кузьмич верхом. Он нас по карте, по компасу вел.

Продуктов нам с собой много дали: хлеба, сухарей, сахару, конфет, бидон масла топленого. Молочко свежее с нами идет. Сыты.

Месяца полтора так шли, а потом случилась беда у нас. Не знаю, как и сказать тебе, Андрюшенька, друг ты мой милый… Ругай меня, бей… Не уберегла я Леночку…»