За окнами сентябрь - [74]

Сначала ехать было прекрасно: мороз за тридцать, а им тепло. Согревшиеся ветки пахли детством, новогодней елкой, сквозь них виднелись ясное небо, солнце… Потом потемнело, они увидели вершины деревьев, и тут началось!.. Их кидало от борта к борту, подкидывало вверх, бросало на дно, и они съезжали к кабине, стукаясь головами… Машина крутилась между деревьями, спотыкалась, переваливалась… Засвистели снаряды, послышались разрывы, машина стала петлять еще круче… Они вцепились друг в друга и только охали при новых толчках и ударах. Наконец машина стремительно скатилась куда-то вниз и остановилась. И сразу прекратился обстрел. Наступила первозданная тишина.

— Приехали! — услышали они голос лейтенанта. — Живы, товарищи артисты?

Их осторожно сняли с грузовика, и они тут же сели в снег — не держали ноги, перед глазами все вертелось… Римма взяла горсть снега, пососала его и вытерла им лицо — все встало на место, мир остановился. Они находились в глубоком овраге, его сторожили вековые сосны и ели, у многих были срезаны вершины. Вокруг — снежные сугробы и больше ничего. Ни людей, ни жилья… Глухомань. У одного из склонов оврага стояли в ряд елочки. Из-за них вышел высокий человек в полушубке. Лейтенант вытянулся перед ним:

— Задание выполнил, товарищ капитан второго ранга.

Командир кивнул и обратился к ним:

— Здравствуйте, товарищи. Спасибо, что приехали. Сейчас отдохнете, накормим вас, и начнете. Прошу, — сделал он приглашающий жест в сторону елок, как будто распахивал дверь в зал.

За елками на рельсах, идущих ниоткуда и никуда, стояли два вагона.

— Это вагон-клуб, — сказал командир. — Здесь будут концерты. А в этом — штаб и кают-компания.

— Почему «кают-компания»? — спросил кто-то.

— Морская часть, — сухо ответил командир. — Порядки у нас флотские.

— А где же сама часть? Никого не видно… — не удержалась Римма.

— В блиндажах, в боевом охранении, — чуть усмехнулся командир. — Сугробы видели? Под ними.

Они поднялись в вагон, прошли по коридору, двери купе открывались, выглядывали любопытные лица. В маленьком салоне их поразили забытые чистота и порядок: на овальном столе белая скатерть, на окнах такие же занавески. На стенах висели фотографии кораблей, в углу на столике — приемник, патефон, пластинки.

Командир пригласил их за стол и, не садясь, так же безупречно вежливо, но сухо сказал:

— Клуб у нас вмещает пятьдесят — шестьдесят человек. Необходимо, чтобы посмотрели все. Прошу концерт рассчитать на час, затем полчаса перерыв и повторить. Так будем делать, сколько хватит времени и сил. Понимаю, устанете, будет трудно, но и людям здесь нелегко. Возражений нет?

Все выразили полную готовность работать сколько нужно. Перерыв можно делать меньше — отдыхают во время чужих номеров.

— Отлично, — прервал командир. — Я вас ненадолго оставлю, — обратился он к ним. — Приятного аппетита. — И ушел.

Голодающим ленинградцам пожелание показалось неуместным, но у него, очевидно, это была привычная формула вежливости.

У каждого прибора лежал ломтик хлеба. Как только командир вышел, все упрятали хлеб в карманы, отвезти домой, а сами медленно, чтобы продлить наслаждение, ели гороховый суп, перловую кашу, заправленную мясными консервами, пили чай с «подушечками». Дали по четыре штуки, две Римма спрятала для матери. Порции были маленькими, даже действующей армии снизили нормы, но все равно — лукуллов пир! Они были почти сыты. Досыта их накормить было невозможно — слишком истощены.

Когда они допили чай, вошел тот же лейтенант. Римма поняла, что хозяева оставили их одних из деликатности — не хотели стеснять голодных людей.

— Пора начинать, — объявил он. — Зрители уже ждут. Кому надо переодеться — прошу за мной.

Женщин он привел в одно из купе, объяснив: «Каюта командира». Толкаясь в тесноте купе, они, помогая друг другу привести себя в порядок, обменивались впечатлениями: «Лейтенант славный, а командир — сухарь». «Может быть, еще вечером покормят?..» «Что мы, объедать их приехали?» «Дорога — жуть! Как доедем обратно?» «Не надо сейчас об этом…»

В дверь постучали, они накинули шубы, и через тамбур их провели в соседний вагон. Там вплотную, сплошной массой сидели матросы, держа на коленях бушлаты и шапки. Пока они с трудом пробирались в противоположный конец вагона, где была маленькая эстрадка, моряки дружно, оглушительно хлопали.

Эстрадка была голая — ни занавеса, ни кулис. Они сели на скамью, поставленную вдоль стены, в ожидании своего выхода.

Каждый номер принимали так, будто здесь выступали не обычные средние актеры, а звезды мировой величины. А может быть, они работали выше своих возможностей, — бывают минуты душевного подъема, когда открывается что-то неизвестное тебе самому.

Риммин номер всегда заключал концерт — смешной, лучше всего принимается. В ожидании выхода она рассматривала зрителей, радовалась их напряженному вниманию, оживлению и вдруг в последнем ряду, в углу, увидела суровое неподвижное лицо — командир. И неприязненно подумала: «Действительно, сухарь. Ничем не проймешь».

Когда они кончили номер, на эстрадку, аплодируя, вскочил смеющийся замполит и зычно, перекрывая смех, аплодисменты, возгласы: «Еще! Еще! Просим!», крикнул: