За окнами сентябрь - [72]

Первое письмо от Бориса пришло скоро, он находился где-то недалеко.

Она сразу написала, что они с мамой остались, но Борис продолжал адресовать письма Федору Ивановичу, считая, что это вернее, — почтальону трудно подниматься так высоко.

В дворницкой всегда топилась печурка, был кипяток. Федор Иванович усаживал Римму, говоря: «Докладывай обстановку. Где была? Кого видела? Что военные думают?» Слушал он ее с жадностью, переспрашивал: «Смеялись, говоришь? Это хорошо! Значит, силу свою чувствуют». Потом сообщал местные новости: к Зайцевым похоронка пришла на Васю, два раза к квартире подходил, не отдал. Там старуха одна, пусть, думаю, дочка и невестка придут — вместе горе легче принять. Тетя Нюра из пятнадцатой заболела, сильный жар. Заходил, печку истопил, попоил. Пусть Наталья Алексеевна, как вернется, зайдет посмотрит. Завтра крупу и жиры будут выдавать, так я очередь займу, а ты, как встанешь, в магазин беги, перед собой поставлю. Вот шрот достал сегодня, ты из них оладьи сделай. Пока горячие, можно есть.

Этот удивительный старик продолжал их опекать. Он принял на себя ответственность за всех.

Жизнь с каждым днем становилась тяжелее: свет, вода, тепло ушли из ленинградских домов. Все сильнее мучил голод.

Римма с матерью привыкли есть немного, о еде не думали и оказались совершенно неподготовленными к голоду — никаких запасов. Борис всегда смеялся: «Выгодная жена, легко прокормить — вместимость малая». Но теперь даже «малую вместимость» заполнить было нечем. Пока они с помощью Федора Ивановича кое-как держались, но есть хотелось постоянно, даже ночью Римма просыпалась с мыслью: «Хоть бы крошечку, хоть бы капельку чего-нибудь».

Вернувшись домой, Римма зажигала коптилку, разломанными с утра стульями растапливала печурку, кипятила воду и, если было из чего, готовила суп, лепешки. Единственное, что у них было в изобилии, — специи и пряности, оставшиеся после бабушки. Римма щедро сыпала перец и лавровый лист в суп, «одушевляла» оладьи из шротов и дурандовые лепешки корицей и ванилью. «Создаешь иллюзии», — говорила Наталья Алексеевна.

И все-таки были у нее и минуты радости: чуть лучше сводка, письмо от Бориса, взрывы смеха на концертах, а главное — чувство единения с людьми.

Труднее всего ей было дома, одной. Набрасывались голод и холод, которые на людях не так чувствовались. Страх за Бориса, ужас от сознания, что вокруг кольцо врагов и они могут все-таки прорваться. И слабость такая, что лечь бы и больше не вставать… Приход матери заставлял подобраться — она была измученная, с серым лицом и красными воспаленными глазами. Через силу, через «не могу» Римма начинала изображать бодрость, хлопотать вокруг нее, рассказывать то утешительное, что видела и слышала за день, так входила в роль, что открывалось второе дыхание, и, взяв ведро, она лезла на чердак, набирала снег с крыши — преимущество шестого этажа, — растапливала его, и перед сном у теплой еще печурки они основательно мылись, не боясь истратить лишнюю каплю воды — ее так трудно тащить наверх.

На бомбежки они больше не обращали внимания. Фашисты бомбили город ежедневно, с немецкой методичностью начиная налет ровно в семь вечера, хоть часы проверяй, и с перерывами бомбили город до глубокой ночи. Когда тяжелая фугаска ложилась недалеко, их дом угрожающе раскачивался. В окнах, выходящих на улицу, давно уже вылетели все стекла, в Римминой комнате пока уцелели — защищала стена.

Во время налетов Наталья Алексеевна каждые полчаса звонила в клинику, волновалась за детей: успели ли их эвакуировать в бомбоубежище, не нужно ли прибежать помочь? Как будто она могла «прибежать»!

В начале войны почти все квартирные телефоны были отключены, им оставили — Наталья Алексеевна завклиникой. Пользовались они им очень редко, некому было звонить. А когда у них раздавался звонок, они пугались: Наталья Алексеевна — что-то случилось в клинике, Римма — с мужем. Изредка звонил с завода Медведев. Он уже не ждал писем, а справлялся только о Наталье Алексеевне и Римме. Обещал зайти, когда станет потеплее, — морозы стояли жестокие.

Иногда Римма вспоминала о Шурке: где она? Что с ней? И все больше утверждалась в мысли: погибла. Иначе бы пришла.

В Ленинграде так легко было погибнуть, легче чем остаться в живых. Выходя из дому, люди не знали — вернутся ли, ложась спать — встанут ли утром.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В начале декабря, к вечеру, Римма вернулась домой, с трудом одолела лестницу, с ужасом думая, как сумеет подняться мать. Растопила печурку, поставила чайник и, не раздеваясь, бессильно села ждать, когда комната немного согреется. Нестерпимо хотелось есть. На ужин у них был оставлен с утра маленький кусочек хлеба. Римма даже старалась не смотреть в ту сторону, где он лежит. Если она одна съест свою половину, мать непременно будет совать ей часть своей, а она может не удержаться… Было у них еще сто граммов ячневой крупы, каши из нее выйдет мало, а нужно оставить часть на утро — вдруг завтра не выдадут хлеб. Выгоднее сварить суп, но с чем? Что в него положить? Чем заправить, чтобы было сытнее? Ее размышления прервал стук в дверь. Римма очень удивилась — входную дверь они не запирали. Она выглянула в коридор и крикнула: