За окнами сентябрь - [69]

— Пожалуйста, без слез и сцен. Не оплакивай меня раньше времени.

От обиды Римма перестала плакать — он никогда не говорил с ней таким тоном, — кое-как справилась с собой и почти спокойно спросила:

— Почему ты скрыл от меня повестку?

— Я — добровольцем, в ополчение.

— Кому ты там нужен! — в отчаянии крикнула она. — Без очков ты слепой котенок, мишень…

— Но в очках вижу хорошо. — И, не давая ей опомниться, будничным голосом начал делать распоряжения: им с мамой жить в этой комнате — окна в стенку безопаснее. Вот деньги, сегодня получил окончательный расчет. Рояль никуда не передвигать — от перемены температуры может треснуть дека… Узнав, что театр эвакуируют, он очень обрадовался:

— Непременно уезжайте, хоть за тебя буду спокоен.

— Не поеду. Мы же потеряем друг друга.

— Ерунда! — спокойно ответил он. — Я сразу сообщу Федору Ивановичу номер полевой почты, а ты оставишь свой адрес. Он человек обязательный, все сделает точно.

Ночь они просидели вдвоем, пили сухое молдавское вино, о чем-то говорили, говорили…

Утром Римма стояла в передней и, чтобы не разрыдаться, пыталась петь: «Мальбрук в поход собрался…», а Борис, в болтающейся на нем шинели, громадных ботинках с обмотками, гладил ледяной рукой ее лицо, любовно приговаривая: «Бей, режь, но не пой!» — его абсолютный слух не выносил ее пения. Потом она надолго прильнула к нему, из последних сил стараясь сдержаться, не отягощать расставание слезами. Он бережно отстранил ее и быстро ушел, запретив пойти с ним.

После его ухода Римма долго стояла в передней, чувствуя, как сейчас, сию минуту что-то меняется в ней: от горя разрывалось сердце, но страх уходил и слез не было. Она поняла, что можно плакать, если есть кому утешить, можно «растекаться киселем», быть слабой, если есть за кого спрятаться, кому защитить… Теперь она сама по себе… Сама должна принимать решения, отвечать за себя, за маму. Несмотря на внешнюю властность матери, она чувствовала, что та в чем-то слабее ее, уязвимее.

Первое решение необходимо было принять немедленно: к двум часам нужно нести документы в театр, а она не хотела, не могла уезжать: ополченцев далеко не пошлют, значит, Боря будет где-то под Ленинградом, может быть, удастся его увидеть, и одно сознание, что он близко… Но мама! Возраст, больное сердце, ее следует увезти… Вчера Наталья Алексеевна, услышав об эвакуации театра, сказала:

— Правильно. Нечего вам тут делать.

Римма была так полна предстоящей разлукой с мужем, что не обратила внимания на ее слова, а сегодня утром мама очень рано куда-то ушла. Римма знала, где лежит ее паспорт, можно взять его и поставить мать перед фактом. Паспорта на месте не оказалось. Это удивило и обеспокоило ее — Наталья Алексеевна никогда его с собой не носила, боялась потерять. Что теперь делать — непонятно… Бежать к ней в клинику? Ждать дома? А может быть, это перст судьбы — нельзя им уезжать?

Сомнения разрешила сама Наталья Алексеевна: явилась очень возбужденная, швырнула туго набитый портфель и объявила:

— В военкомате была. Скандал там устроила.

Римма удивилась до крайности — скандалить мама не умела.

— По какому поводу?

— Потребовала направить меня во фронтовой госпиталь, а он: «Детишки на фронте не предполагаются». Ну я ему задала как следует!

— Да? — усомнилась Римма. — Что же ты сказала?

— «Это безобразие! Как вам не стыдно! Врач — военная специальность». Ничего! Я ему докажу! — гневно продолжала Наталья Алексеевна, выбрасывая из портфеля книги. На одной Римма успела прочесть: «Полевая хирургия». — Похожу на операции… Еще посмотрим!.. Когда ты едешь? — переключилась она на дочь.

— Без тебя уж наверняка не поеду.

— Дезертировать не буду, а тебе муж приказал, мать велит.

— У меня своя голова есть.

— Сквозняк в твоей голове! — закричала Наталья Алексеевна. — Борис избаловал тебя, а мне расхлебывать. Нашла время для фокусов!

— Не кричи напрасно, — попросила Римма, — не расходуйся. — И с непривычной для нее твердостью отчетливо выговорила: — Я не поеду.

Наталья Алексеевна, удивленно посмотрев на дочь, махнула рукой:

— Делай, что хочешь! — нацепила очки и коршуном кинулась на учебники.

В этот же день, только вечером, к ним ворвалась Шурка. Она упала на стул и заголосила:

— Уше-ел, уше-ел Валерочка мой ненаглядный… За что мне такое горе-несчастье?!.

— Прекрати сейчас же! — задыхаясь, крикнула Римма. — Не ты одна! — и закусила зубами пальцы, чтобы не плакать.

Шурка подняла мокрое лицо:

— И твой ушел?

— Сегодня утром.

— Ты же говорила — не возьмут.

— Сам пошел. Добровольно.

Шурка встала и, всхлипывая, обняла Римму. Они постояли в горьком молчании. Из открытого окна доносилось: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

— Господи! — дрожащим голосом проговорила Шурка. — Хоть бы наши мужики целыми-невредимыми вернулись…

— Только бы вернулись… — эхом отозвалась Римма.

Они помолчали. За окном сгущались сумерки. Комната, в которой Римма выросла, показалась чужой, незнакомой. Шурка пощупала чехол на рояле и спросила:

— Вы с мамашей поедете куда? Нынче все едут и едут…

— Дома останемся.

— Значит, с тобой будем беду бедовать, — обрадовалась она, — Валерочка велел к мамаше идти. Вместе, говорит, будьте, мне так спокойнее. А чего я там не видела?