За окнами сентябрь - [68]

— Мы не ссорились, — начала Римма, вяло удивившись тому, как Шурка вывернулась. — Просто мне… Впрочем, сейчас это не имеет значения…

— Вот именно! — подхватил он. — Что теперь имеет значение, кроме войны? Пришел просить вас: не сердитесь, не оставляйте ее.

— Разумеется, я все, что смогу… всегда… — неопределенно ответила Римма и, вспомнив, что он уходит на войну, добавила: — Вы не беспокойтесь.

— На вас и на Медведевых надеюсь, поможете моей Шурене. Хоть бы Елизавета Петровна скорее вернулась.

— А где она?

— Вчера в Лугу уехала, дочку проведать. Отпуск у нее начался..

Когда Римма вернулась в комнату, мама энергично убеждала в чем-то Андрея Михайловича:

— Давайте рассуждать логично: какой смысл вам мчаться сейчас туда и тащить их в город? В Луге безопаснее. Ленинград могут бомбить…

— Нет, Наталья Алексеевна, в такое время семья должна быть вместе, дома.

— Лена в положении, ей вредно волноваться и лучше быть на воздухе.

— Все верно, только я поеду, — упрямо твердил он. — Может, завтра уже не смогу…

— Вы думаете, не будет поездов?

— Воевать надо, Наталья Алексеевна, — негромко, сказал он. — Завтра в военкомат пойду.

— У вас непризывной возраст…

— Я здоров, силы есть, вижу без очков. Стыдно годами прикрываться, — и ушел.

Римма слушала их в смятении: война только началась, фронт так далеко, а уже, может быть, завтра будут плакать, прощаясь, Елизавета Петровна, Шура…

И вдруг ее охватила эгоистическая, животная радость — Борю не возьмут. У него «белый билет» по зрению. Что ни случись — они будут вместе. Римма посмотрела на мужа: он, задумавшись, стоял у рояля и выстукивал по крышке марш. Она подошла к нему:

— Боренька, как же теперь… что делать?

— Воевать.

— Но тебя же не возьмут?

— Все будем воевать, — он обнял ее за плечи, — и ты, и я… В стороне оставаться нельзя, да и не выйдет… — усмехнулся он.

Римма никак не могла освоиться в новых обстоятельствах, жила в состоянии панического страха, хотя в ее жизни пока ничего не изменилось. Увидев строй призывников и идущих с ними рядом женщин, начинала плакать. В театре ушла с читки антифашистской пьесы — не могла слушать сцену допроса. Встретив Федора Ивановича, разносящего повестки, испуганно спрашивала: «Нам нет?» Первая схватив газеты, с ужасом их отбрасывала — не могла читать об оставленных городах, зверствах фашистов… Измучила мать и Бориса: не позволяла им раздеваться на ночь, услышав вой сирен, тащила их в бомбоубежище, хотя бомбежек еще не было.

Борис и успокаивал ее, и сердился, и, наконец, не выдержал:

— Так жить нельзя. Вам надо уехать. Ты становишься невменяемой.

Это «вам» напугало Римму — он отделял себя от них. Что-то задумал? Она стала подозрительной, старалась уследить, не позволить ему совершить какой-нибудь непоправимый шаг.

Иногда она встречала Шурку, всегда вместе с Валерием. Ему приказали ждать повестки. Шурка взяла отпуск и неотлучно находилась около мужа. Шла она, схватив его под руку, плотно прижавшись, тревожно и любовно заглядывая ему в лицо. Как-то Шурка спросила:

— А твоего чего не берут?

— У него зрение плохое, — виновато ответила Римма, стыдясь своего благополучия.

— Бывает же людям счастье! — завистливо вздохнула Шурка.

Почти каждый вечер заходил Медведев. Из Луги он вернулся один. Лена показала характер — наотрез отказалась ехать, пока не проводит мужа на фронт, а Елизавета Петровна побоялась оставить ее. Андрей Михайлович жил в мучительном ожидании — они все не ехали, а вал войны неотвратимо приближался. По вечерам он не мог усидеть дома, тревога гнала его к Щегловым.

— О чем Володька думает? — с возмущением говорил он о зяте. — Жена на сносях, теща старая, а он их держит там! А про Лизу и объяснить не могу: жизнь душа в душу прожили, а теперь одного бросила… Проводить, проститься не посчитала нужным, — с горечью говорил он.

— Зачем вы себя растравляете? — рассудительно отвечала Наталья Алексеевна. — Она прекрасно понимает, что на фронт вас не возьмут. Сегодня-завтра приедут.

— Откуда она может знать? — возражал он. — Я ей сказал: в военкомат пойду.

Андрея Михайловича не отпустил завод. Производство перестраивалось на военную продукцию, и такие специалисты были нужны здесь.

С каждым днем утешать его становилось труднее — война приближалась к Ленинграду со всех сторон.

В один августовский день в театре прервали репетицию, всех вызвали на общее собрание и объявили: театр срочно эвакуируют, семьи разрешено взять с собой.

По дороге домой Римма придумывала, как уговорить маму: оторвать ее от клиники будет очень трудно. С Борей проще: музыкальное училище занятий, конечно, сейчас не начнет. Он сможет работать у них в театре, а может быть, в том городе есть музыкальная школа? С чего начать укладываться? Велели брать как можно меньше вещей, а Борины ноты займут много места…

Бориса она застала дома. Он аккуратно завязывал папки с нотами, заворачивал их в газеты и складывал на книжный шкаф. Римма сразу все поняла, но крохотная надежда, что кто-нибудь позвонил и сообщил об эвакуации, заставила спросить:

— Зачем?.. Зачем ты это?..

— Завтра я ухожу.

У нее подкосились ноги. Борис посадил ее в кресло и резко сказал: