За окнами сентябрь - [67]

Она поднялась до пятого этажа и увидела сидящую на подоконнике Шурку. Светло было как днем — белые ночи в разгаре, поэтому Римма сразу заметила ее горестную позу: она сидела ссутулившись, уперев локти в колени, опустив голову. Римма подбежала к ней:

— Что случилось?

Шурка только махнула рукой и отвернулась.

— Почему ты домой не идешь?

— Валерки боюсь… — буркнула она, пряча лицо.

— Поссорились?

— Куда я с такой рожей зареванной! — она резко повернулась к Римме. — Он прицепится, а чего скажу?

Лицо у нее было в красных пятнах, глаза опухли — видно, долго плакала.

— Из-за чего ты? Обидел кто-нибудь?

— По работе неприятность вышла… — дернулась она..

— Расскажи, посоветуемся.

— Крохоборы проклятые! — яростно крикнула Шурка. — Пусть задавятся той крохой! Чтоб им пусто было!..

— Погоди-погоди! Кого ты ругаешь?

— Проверяльщики чертовы!.. В пятом часу было… После работы клиент пошел — только поворачивайся… Своих-то знаю, а тут гляжу — чужие. Один в шляпе, с портфелем, другой плюгавый, в макинтошике… Заказывают по сто грамм красного и сосиски с гарниром… Я налила, наложила — отошли. Кручусь дальше, а неспокойно мне… Глянула, чего они там? А который в шляпе из портфеля стопку тянет, а на ей граммы нарисованы… Он в ее из стакана вино льет — и ко мне… Я плакать: «Товарищи милые, говорю, нечаянно вышло… заволновалась чего-то, испугалась — расплескаю, вот и…»

— Сколько же там не хватало? — перебила Римма.

— Да ну!.. Одиннадцать граммчиков… Так ведь в стакане тоже остается, языком не вылижешь… А они срамотить меня, акт составлять… Заведующую потребовали… Она женщина хорошая, заступилась: дескать, Никифорова у нас на почетной доске, жалоб не имеет. А они и ее клевать: проверки у вас нет, воспитуете плохо… Коли у вас такие на почетной доске, так чего другие делают? И поливают, и поливают…

— Опять за свою «экономию» принялась? А может быть, и не бросала?

— Да будь она неладна! Я об ей и думать забыла! Говорю: нечаянно вышло… В спешке на глазок льешь…

— Но на глазок ты не больше, а меньше налила.

— У нас перельешь — исподнее сымешь! Верно ты говорила: уходи. Ну ее, эту работу! Психованной станешь…

Послышались шаги, Шурка вскочила:

— Может, Валерка идет… меня искал…

— Это Боря. Мы вместе пришли.

Шурка, как затравленная, бросилась вверх по лестнице, промахнула свой этаж и на самом верху прижалась к чердачной двери.

Римме было и жалко ее, и противно. И, желая отмахнуться от чуждого, неприятного ей мира, который приоткрыла Шурка, решила: «Какое мне дело? В конце концов, она мне не сестра, не подруга — соседка».

На следующее утро, в воскресенье, у Риммы был выездной спектакль в Шлиссельбурге. Везли «Славу» Гусева. В ней, к своему огорчению, она играла не главную роль летчицы Лены, а маленькую рольку пионерки. Играла почти без грима, только заплетала волосы в две длинные толстые косицы и завязывала банты.

Римма проснулась оттого, что Боря зацепил что-то, встал и подошел к окну.

— Проспала? — испугалась она. — Который час?

— Спи, спи, только шесть, — отозвался Борис.

— А что ты бродишь как тень отца Гамлета?

— Почему-то самолетов очень много… Слышишь?

Римма прислушалась: гудело все небо.

— Наверно, учение какое-нибудь.

— Хорошо, если так, — он подошел к ней, заботливо укрыл. — Спи, малыш, — и тихо добавил: — Пока еще можно спать.

В десять Римма с товарищами сели в театральный автобус и покатили в Шлиссельбург.

Спектакль начинался в двенадцать, но начать им не пришлось. Из громкоговорителей раздался мощный голос Левитана: «Слушайте чрезвычайное сообщение… Работают все радиостанции Советского Союза…» Война! Это слово обрушилось на всех и придавило. Зал мгновенно опустел, а они, как были в гриме и костюмах, сели в автобус и помчались в город.

Какая-то часть сознания была парализована, Римма не могла осмыслить, охватить случившееся, видела все кусочками, «кадрами»: военная машина, еще, еще… Толпа у громкоговорителя… Женщина плачет… Уже плачет!.. Строй солдат… И вдруг отчетливо поняла: кончилась прежняя жизнь. Этот день отрезал ее, начинается другая… Какая? Страшно думать…

Их довезли до театра. На улицах было полно народу, но это была не веселая воскресная толпа — лица суровые, гневные, растерянные, испуганные, плачущие… Из рупоров несся военный марш… Город неуловимо изменился…

Римма бросилась к трамваю и с трудом втиснулась в битком набитый вагон. От трамвая помчалась бегом — ей казалось, что и дома уже что-то изменилось.

В их комнате, у круглого столика, за которым они любили ужинать вдвоем, сидели мама, Боря и почему-то Валерий… Андрей Михайлович, стоя у телефона, дозванивался куда-то.

— Явилась наконец! — сказала мама и раздраженно прибавила: — Сними эти дурацкие банты. Нашла время для фиглярства!

Римма открыла рот, чтобы ответить резкостью, но Борис вскочил, загородил ее и, развязывая ленты, шепнул:

— Молчи. Мама гневается на Гитлера, а попадает тебе. — Он быстро развязал, расплел ее косицы, вынул расческу, причесал и, отойдя в сторону, громко сказал: — Тебя Валерий ждет. Поговори с ним, он торопится.

Римма вышла с Валерием в переднюю, там он быстро заговорил:

— Я сейчас иду в военкомат, узнаю, когда мне являться. Возможно, завтра-послезавтра уйду… Вчера Шура пришла поздно, заплаканная, сказала, что поссорилась с вами… Я бы не стал вмешиваться, но она останется совсем одна…