За окнами сентябрь - [6]

Женщина спросила адрес, и вечером пришел ее муж, объяснил, что не так выведена труба, долго возился, но наладил и не только наотрез отказался от денег, но и заставил взять присланные женой несколько свеклин и брюкву.

Несмотря на полуголодную жизнь, молока у Веры было достаточно, Танюшка набирала вес и к году стала толстой, бело-розовой, в ямочках и складках, бегать с ней было уже тяжело.

— Завидую кенгуру! — говорила Вера. — Сунула детеныша в сумку и пошла, а у меня руки отваливаются.

В начале сорок пятого они вернулись домой. Во всем уже чувствовался скорый конец войны. На улицах незнакомые люди улыбались друг другу: «Скоро! Скоро!» Победные сообщения Совинформбюро, салюты войскам наполняли радостью.

В Вере проснулась неукротимая энергия, все ей тогда удавалось. Пошла в Филармонию, ее прослушали и приняли. Она ликовала: «Приняли! В Ленинградскую филармонию!» Но ликование сменилось отчаянием, когда худрук, ласково улыбаясь, сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что в таком виде работать нельзя? Это неуважение к зрителям. Нужно концертное платье.

Ее синий костюм, перешитый из старого костюма Павла, и белая блузка (его же ушитая рубашка) казались ей вполне приличными, даже нарядными. Конечно, костюм немного лоснился и рукава чуть обтрепались, но она так чистила и отглаживала его, что на расстоянии это не было заметно.

О том, чтобы купить материю и отдать шить, не могло быть и речи. Денег было так мало, что едва хватало на продукты по карточкам и квартирную плату. Она даже старалась всюду ходить пешком, весело объясняя:

— И экономно и полезно.

По дороге домой Вера твердила про себя: «Не может быть, чтобы из-за такой ерунды сорвалось! Что-нибудь придумаю! Вывернусь! Не может быть!»

В ней жила тогда неколебимая уверенность в своей удачливости, ощущение близкого счастья. Нет денег? Голодновато? Пустяки! Главное, кончается война и есть молодость, силы, красота, короб надежд…

Домой она ворвалась с таким перевернутым лицом, что мама немедленно ахнула:

— Не приняли? — Она всегда предполагала худшее.

— Взяли, взяли, — отмахнулась Вера, — но нужно хорошее платье.

Она бросилась к стоявшему в передней бабушкиному сундуку. В него с незапамятных времен складывали (на всякий случай) старую одежду и обувь. Откинув тяжелую кованую крышку, Вера начала вышвыривать рваные ботики, калоши, детские пальтишки, отдельные рукава, куски ватина. Поднялось облако пыли, запахло нафталином. Мама, чихая и разгоняя пыль, кричала:

— Ты с ума сошла! Что ты делаешь?! Зачем тебе это тряпье?

— А вдруг! А вдруг! — упрямо твердила Вера, все глубже погружаясь в сундук. И действительно, на самом дне что-то блеснуло — она вытащила «одинокую» портьеру. На густо-зеленом сукне золотой нитью были вытканы контуры листьев. Выколотив, вычистив, отутюжив, она приложила ее к себе — годится! Шить Вера совсем не умела. В войну она научилась отскребать самый затоптанный пол, пилить и колоть дрова, до блеска отстирывать пожелтевшее белье, готовить из малосъедобных продуктов вполне съедобную еду, а шить она так и не научилась. «Тут я бездарна!» — огорчалась она. Но сейчас ее вело вдохновение: сложив пополам длинную узкую портьеру, она храбро прорезала дырку, чтобы прошла голова, сбегала к соседке — прострочила на машинке боковые швы, а из обрезков приделала стоечку к вороту. Рукава не вышли, получилось небольшое кимоно, но тогда это было как раз модно. К вечеру платье было готово. Надев его, Вера не узнала себя, — так оно ей шло. Длинное, плотно облегающее, оно делало ее еще выше и стройнее, а от глубокого зеленого тона в волосах зажглись золотистые искры.

— Самое красивое платье на свете! — убежденно сказала Вера.

— Совсем неплохо, — с удивлением подтвердила мама. Высшая степень одобрения в ее устах.

Первый концерт был в клубе железнодорожников. На него пришла член худсовета — пожилая чтица. После концерта она похвалила Веру, посоветовала соразмерять звук:

— Зал маленький, а голосина у тебя — стекла бить, иногда оглушаешь, — и с женским любопытством спросила: — Откуда такой туалет? Еще довоенный? Отлично выглядишь.

Ставку Вере дали маленькую, но она старалась восполнить ее количеством концертов — ехала куда угодно, когда угодно, на любую незавидную площадку, и ее сразу оценили — хорошие данные и безотказность.

Убежденная, что она сейчас все может, все у нее выйдет, начала сама ремонтировать квартиру — «гнать войну из дому». Под причитания мамы, она с веселой яростью обдирала старые обои, взобравшись на шаткую стремянку, промывала высокие закопченные потолки, «изобретала велосипед», соображая, как подогнать рисунок на дешевеньких обоях. Месяц провозилась, но получилось как у заправского маляра. На субботниках и воскресниках своими опухшими, потрескавшимися руками — обморозила в первый военный год — без устали растаскивала кирпичи развалин.

В День Победы Вера стояла на Владимирском, прижав Таню к себе, и смотрела на пленных. Их вели строем через весь город. Казалось, им не будет конца. Она с гневным удивлением вглядывалась в этих жалких «завоевателей» — большинство шло угрюмо, не глядя по сторонам, втянув головы, словно боясь, что люди, стоящие на тротуарах, бросятся и растерзают их. Ленинградцы стояли в суровом молчании, и только когда кто-нибудь из пленных поглядывал на них, искательно улыбаясь, раздавались слова возмущения.