За окнами сентябрь - [4]

Сегодня ей некому было даже сказать: я уезжаю. Никто не заметит ее отсутствия, не будет ждать ее возвращения, и если она совсем не вернется, то хватятся ее не скоро — кто-нибудь из старых подруг начнет тревожиться, что ее телефон давно не отвечает.

Вере Васильевне стало так горько, что снова пришлось одернуть себя: «Не реви! Только этого не хватало!» Чтоб отвлечься, она быстро надела очки и вынула текст.

В последнее время ее великолепная профессиональная память стала подводить. В Пушкинские дни с ней произошел ужасный случай. Ее послали в маленький клуб иллюстрировать лекцию о творчестве Пушкина. После того как лектор рассказал о «Борисе Годунове», она начала читать «Сцену у фонтана», читанную ею без счета. Начала хорошо, подъемно, прекрасно видя своим внутренним видением звездную ночь, сад, фонтан, дошла и монологе Самозванца до слов: «Ты ль наконец? Тебя ли вижу я одну со мной…» Следующая строка — «Под сенью тихой ночи» — вылетела начисто, напрочь! Ее обдало жаром, она в смятении повторила: «Одну со мной…», в отчаянии брякнула: «Под луной…» — и кое-как дочитала до конца.

Это «под луной» стало для нее жупелом. Теперь перед редкими концертами она заставляла себя прочесть весь текст — подключала зрительную память.

Вера Васильевна раскрыла папку и поняла, что читать не сможет, темно. Какое у нее раньше было острое зрение! Ей говорили, что она может быть впередсмотрящим на корабле. Да-а… теперь ей ежеминутно что-нибудь напоминает о приближающейся старости, усиливает ощущение непрочности, беззащитности. Раньше ей казалось, что старость — это не про нее, что ее неиссякаемый запас жизненных сил позволит ей до последнего часа оставаться молодой, сильной, работоспособной, нужной всем. Ну, появятся седина, морщинки — ерунда, чисто внешние признаки, а внутренне она останется такой же. Получилось же как раз наоборот — с внешними признаками дело обстояло сравнительно благополучно, а вот внутреннее состояние выражалось в словах: «Как мне все надоело! Как я устала жить!» Иногда бывали взрывы — она металась по квартире и выла: «Надоело! Осточертело! Обрыдло! Не хочу! Не могу так!» И снова возвращалась «на круги своя»: «Что со мной случилось? Как это произошло?» И снова путались мысли, наваливались обиды…

Поезд шел медленно, часто останавливался на полустанках. Время тянулось бесконечно. Вера подобрала ноги на скамью, вжалась в угол и закрыла глаза. О своей нынешней жизни думать было нестерпимо, и, спасаясь от гнетущих мыслей, она старалась увидеть себя другой: юной, полной надежд…

Замуж Вера Васильевна вышла студенткой последнего курса. В Театральном институте был новогодний вечер. После веселого «капустника» начались танцы, кто-то подвел к ней высокого плотного парня, и он пригласил ее. Танцевал он плохо, очень смущался и, кроме «простите», ничего не говорил, но Вере Васильевне, тогда еще Верочке (как давно это было!), он понравился, как она потом поняла, своей непохожестью на окружавших ее ребят — уверенных, языкастых, исполненных всяческих порывов. Когда вечер кончился, Павел пошел ее провожать. Была настоящая новогодняя ночь, снежная, с легким морозом. Они шли по затихшему городу, и он так стеснялся ее, что даже не решался взять под руку. Он оказался аспирантом-химиком, жил в общежитии и на вечер к ним попал совершенно случайно.

Потом он каждый день встречал ее после занятий, иногда подолгу топчась у подъезда института, даже не решаясь войти в вестибюль. Был по-прежнему молчалив и стеснителен, только смотрел на нее восторженными глазами и отвечал широкой, доброй улыбкой на ее болтовню — она сама могла говорить за двоих.

— Ты что сияешь? — иногда прерывала себя Вера.

— Соскучился очень… Рад… — с трудом выдавливал он.

— Скажи что-нибудь! — приставала она.

Он начинал рассказывать, как ведет практические занятия со студентами, или о статье, которую поручил ему написать его руководитель. Но не о лабораторных занятиях и научных статьях ей хотелось услышать, а о том, что она — любимая, единственная, что он без нее жить не может…

«Буду тоже молчать!» — как-то решила она, выходя из института, и, сдержанно кивнув ему, молча пошла рядом. Он несколько раз беспокойно заглянул ей в лицо и наконец робко спросил:

— Тебе нездоровится?.. Чем-нибудь огорчена?

— Ничуть! — холодно ответила Вера.

И тогда он сорвавшимся голосом сказал:

— Я надоел… Ты сердишься…

Его круглое лицо выражало страх и отчаяние. Вере стало стыдно. Она остановилась, схватила его двумя руками за воротник пальто и ласково, но требовательно сказала:

— Я хочу знать, почему ты таскаешься за мной?

— Ты же сама понимаешь… — прошептал он.

— А членораздельно сказать не можешь?

— Не умею…

— Ну что за телятина! — рассмеялась Вера.

— Телятина, телятина!.. — обрадованно подхватил он. — Я привыкну… Научусь…

Он кротко сносил ее капризы, перемены настроения, безропотно следовал за ней повсюду, а через месяц, багрово покраснев, запинаясь, попросил:

— Возьми меня за шиворот и сведи в загс.

Это косноязычное предложение рассмешило и тронуло ее, ей показалось, что она тоже любит, что он замечательный, что его уравновешенность, молчаливость, человеческая добротность ей необходимы, и в феврале сорок первого они поженились.