За окнами сентябрь - [5]

Очень скоро она поняла, что сделала ошибку, что можно ценить в человеке прекрасные качества, но, несмотря на это, не любить его, что ей тяжело и скучно с ним. Но расходиться сразу было как-то неудобно, да и некогда — надвигались госэкзамены, дипломные спектакли, она чуть не сутками пропадала в институте, и решила как-нибудь дотерпеть до июня — «скину все и разведусь», но не успела — началась война. Павел ушел на фронт, Танюшка родилась уже в эвакуации. Родилась слабенькой, весила мало, и они с мамой не решились отдать ее в ясли. Театра в том городе не было, и Вера начала работать в местной концертной организации: читала в госпиталях, на эвакуированных заводах, городских площадках. Мама устроилась в бухгалтерию одного из заводов — на иждивенческую карточку не проживешь!

Таньку приходилось таскать с собой повсюду. Закутав ее потеплее, повесив на руку сетку с концертными туфлями и запасными пеленками, Вера прижимала к себе драгоценный сверток и бежала на выступление, или в очередь за продуктами, или на базар — купить вязанку сухих дров.

Когда она пришла на первое выступление с ребенком, бригадир раскричался:

— Безобразие! Ребенок заплачет, сорвет концерт. У нас профессиональная организация.

— Подержите, — ответила Вера и, сунув опешившему бригадиру свой «сверток», пошла читать.

Танька оказалась на редкость спокойным ребенком. А может быть, у нее не было сил кричать? Только если запаздывало кормление, она тихо, жалобно скулила. Кончив свой номер, Вера тут же в каком-нибудь закутке кормила ее, меняла пеленки и бежала с ней дальше. Скоро к этому привыкли, и суровый бригадир весело объявлял:

— Наши девочки пришли, можно начинать!

И со всех сторон к ней тянулись руки взять ребенка. Сколько добрых рук помогали тогда нянчить Таню!

Однажды, после концерта в столовой госпиталя, ее попросили почитать в палате тяжелораненых. Вера так испугалась — она еще не видела тяжко страдающих людей, — что, забыв оставить кому-нибудь Таню, вошла вместе с нею в палату. Остановившись посередине, она поздоровалась, ей вразброд ответили, а с одной койки глухой голос сказал:

— Положи ребеночка ко мне. Пусть рядом подышит. Мы — раненые, не заразные.

Она устроила Таньку рядом с человеком, по грудь закованным в гипс. Когда она прочла «Шуточку» Чехова, ее стали расспрашивать: кто она, откуда, почему ходит с ребенком, где муж, как зовут девочку? Просили показать ее. И Вера осторожно носила сытую, сладко спящую Таньку от одной кровати к другой. Она поняла, что этим истерзанным горечью отступлений, ранами, оторванным от семей мужчинам тихое дыхание, чистый молочный запах ребенка нужнее любого художественного чтения.

Вначале работать Вере было неимоверно трудно — не было репертуара, только то, что она готовила в институте к зачетам по художественному слову. И она учила прямо с газетных страниц стихи Симонова, страстные статьи Эренбурга и читала их вперемежку с чеховскими рассказами и отрывками из «Войны и мира». Серьезно работать над новым материалом было некогда, помочь — некому, и читала она как бог на душу положит, то есть как чувствовала, но слушали ее всегда хорошо. Очевидно, подкупали искренность, неподдельная взволнованность и, разумеется, молодость.

Тяготы быта она переносила терпеливо — война! Стыдно ныть и жаловаться. Когда мама приходила с работы, Вера, оставив ей дочку, колола дрова, таскала ведрами воду из колонки, топила окаянную печурку, готовила немудрящую еду, сдабривая ее пышными названиями: «маседуан из овощей», «суп-крем», «соус тартар-бурдалез», смешившими маму до слез. Потом, раскалив печурку, купала Таню, стирала, мыла пол и, закончив дневные дела, садилась под сохнущими пеленками писать Павлу.

Тогда ей снова казалось, что она любит мужа. Она постоянно волновалась о нем, с замиранием сердца ждала почтальона. А письма Павла были переполнены тревогой о ней, о дочке, настойчивыми вопросами о мельчайших подробностях их жизни. О себе же он просил не беспокоиться: «…на нашем участке тихо, а такому битюгу, как я, и война на пользу. От свежего воздуха и физической нагрузки только здоровее стал». Фронт в его письмах выглядел чем-то вроде спортивного лагеря. Но и в письмах Веры их восьмиметровая темная комнатка превращалась в прекрасное светлое помещение, молниеносно остывающая печурка — в изразцовую печь, сутками сохраняющую тепло, топчан, на котором они с мамой спали, — в комфортабельное ложе, а бельевая корзина, служившая колыбелью Таньке, — в деревянную кроватку с сеткой. Правду она писала только о людях, ее окружавших: «…если бы ты знал, сколько хороших людей я встречаю! И все стараются помочь нам. Без просьб, без расчета на благодарность!»

Сердитая, с вечно недовольным лицом сестра-хозяйка одного из госпиталей, как-то сказав Вере: «Пройдемте со мной», привела ее в бельевую и, указав на большую стопку белья, велела: «Берите. Это списанное. Все продезинфицировано. Для ребенка пригодится».

После концерта в обеденный перерыв на заводе пожилая работница, отдавая Вере девочку, спросила:

— Почему глаза красные? Беда случилась?

— Печурка дымит, сладу с ней нет! — ответила Вера.