За окнами сентябрь - [8]

На пустынной уже, темной улице, близко от дома, к ней пристал парень: «Кошечка, пойдем со мной!» — и попытался обнять ее. Она развернулась, двинула его концертным чемоданчиком и побежала. Парень бросился за ней, выкрикивая угрозы, она влетела в подъезд, взвилась на второй этаж, к счастью, встретила соседа по площадке, и парень отстал.

Домой пришла задыхающаяся, измученная, продрогшая и, увидев мужа, дымившего в постели своими вонючими «гвоздиками» (сколько раз она просила не накуривать на ночь!), не выдержала — зарыдала, загремела…

Усталость, неприятности и волнения дня вылились в приступ ненависти к Павлу: он во всем виноват! Она кричала, не помня себя, валя все в одну кучу — и его затянувшуюся диссертацию, и свое сохнущее без любви сердце, выискивая слова, чтобы больнее ударить его.

Он вылез из постели и понуро стоял босой, в мятой пижаме, оттопыривающейся на животе (этого обстоятельства она тоже не упустила), умоляюще бубня:

— Ну что ты!.. Не надо… Зачем ты так?

Его кротость, покорность — мужчина называется! — еще больше подстегнули ее, и, когда он, не смея подойти, издали протянул ей стакан воды, она, почувствовав прелесть бешенства, вышибла стакан, крикнув:

— Ничтожество! Слякоть!

И тут по движению его губ она прочла: «Дети», оглянулась, увидела плачущих Петьку и Таню и сразу опомнилась.

Уложив и с трудом успокоив детей (Петька так дрожал, что пришлось прилечь около него и дождаться, пока уснет), она, чувствуя себя совершенно выпотрошенной, пошла в ванную и долго сидела там. Было так стыдно, так жалко Павла, что не хватало духу вернуться в комнату. Наконец она собралась с силами — не ночь же здесь сидеть — и поплелась к себе.

Ее постель была приготовлена, на столике дымилась чашка с чаем, Павел, опустив голову, ходил по комнате. Увидев ее, он остановился и робко, виновато улыбнулся. «Баба, — подумала Вера, глядя на крупную, мужественную фигуру мужа, — бабища ты моя безответная», — и тихо проговорила:

— Прости меня. Это было отвратительно. Больше никогда…

Павел засуетился, заулыбался, помог ей лечь, поил чаем, осторожно гладил по голове, говоря: «Бедная ты моя, бедная…»

И, засыпая, она подумала: «Он действительно меня любит, а это не так уж мало».

Больше она не повышала голос на мужа. Научилась сдерживаться, обходить острые углы, на неприятности реагировала шуточками, и дома установилась мирная, добрая атмосфера.

Иногда, чаще весной, на нее накатывала тоска: неужели вот так, без любви, пройдет жизнь? Тогда она намечала вехи: пусть Павел защитит диссертацию, встанет на ноги, и она непременно разведется. Потом — пусть подрастут дети, чтобы можно было им все объяснить… Но вехи мелькали, и все оставалось на месте. Появилась привычка, а нет ничего опаснее привычек — их так трудно ломать.

Оправдывая свою непоследовательность, она думала: «А для чего, собственно, рушить налаженную жизнь?» Тот единственный, которого она могла бы полюбить всей силой души, так и не объявлялся, а просто остаться одной было страшно — в одиноких женщинах всегда есть что-то ущербное.

Все помыслы и чаяния она сосредоточила на работе, и это принесло плоды — к ней пришло профессиональное умение, ее стали называть мастером.

Павел наконец защитил диссертацию. В доме появился достаток. Дети росли здоровыми, ухоженными, но у них стали возникать более сложные проблемы, чем несправедливая двойка или потерянные фантики. Петька становился нахалом. На ежедневный вопрос Веры: «Что было в школе?» — небрежно отвечал: «В поряде (тогда еще не было всеобъемлющего «нормально»), два «пятака» получил», а на одобрительное восклицание матери пожимал плечами: а что особенного? Если язык подвешен — всегда наболтать можно. Взяв дневник, Вера почти всегда натыкалась на замечания, чаще всего они гласили: «Смешил класс — мешал вести урок».

— Как тебе не стыдно паясничать? — сердилась мать. — Клоун!

— Клоун тоже артист. Значит, в тебя пошел, — лицемерно вздыхал сын.

У Тани появился отсутствующий взгляд, и однажды она, таинственно прошептав: «Ма, нужно поговорить…», потащила Веру в ванную — единственное место, где можно было запереться от вездесущего Петьки, но Петька тут же ввел мать в курс дела, пронзительно завизжав под дверью:

— А я знаю! А я знаю! За ней Борька Ляхов бегает!

Таня, открыв все краны, чтобы заглушить брата, под шум воды трагически вопросила:

— Ма, что такое любовь?

Вера растерялась и попробовала отшутиться:

— Бернард Шоу сказал, что любовь — грубое преувеличение различия между одним человеком и остальными.

— Это очень серьезно, — заявила дочь, не приняв шутки.

— Фу, какие глупости! — досадуя на свою беспомощность, воскликнула Вера. — Серьезно? Тебе четырнадцать лет…

— Ну и что же? — не сдавалась Таня. — Сколько в литературе примеров…

— Ну-ну! — поощрила ее мать. — Ты мне про Джульетту расскажи, а то я еще не слыхала.

— А что отвечать, если пишут, что любят тебя?

Множественное число рассмешило Веру, и она, фыркнув, ответила:

— Каждому, кто пишет, ответь отдельно: дурак.

Тут пушечно ударил в дверь Петька, заорав:

— Мамынька, к телефону! Срочно! Немедленно!

Вера побежала, крайне недовольная собой, — не так надо было говорить с Танькой, а когда через несколько дней она попыталась возобновить разговор, Таня отмахнулась: