За окнами сентябрь - [49]

— Мое ПДН, — с горечью говорила она, — постоянно действующее несчастье.

Вспоминая свою нелегкую, несытую юность, Вера думала: «Мамина слабость заставила меня рассчитывать только на себя, я должна была отвечать за нас обеих. А мои дети? Я так старалась избавить их от забот, дать им все, чего не было у меня. И что получилось? Я приучила их брать и не научила радости давать. Я научила их хорошим манерам и не приучила отвечать за свои поступки. Они всегда были уверены, что я их выручу из любой беды. Так я и делала.. Мне хотелось быть для них всесильной. Тешила себя. Я всегда скрывала от них свои трудности, неприятности, не давала им повода сочувствовать, беспокоиться обо мне. Теперь я знаю: мы любим тех, в кого вложили частичку души, заботу, труд, а я не позволяла им это делать. А что я знала о них? Только внешнее, поверхностное. Заботилась, чтобы они были здоровы, прилично учились, а  ч е м  они живут, о  ч е м  думают, какими людьми растут — в это не вникала. Мне было некогда, всегда некогда!»

Вера вспоминала, как в детстве они цеплялись за нее, стремились рассказать о чем-то важном для них, а она слушала невнимательно, на ходу прерывала:

— Потом расскажешь. Мне сейчас некогда. Иди займись чем-нибудь.

И постепенно они перестали обращаться к ней. Значит, отчуждение началось очень давно. И чем старше они делались, тем глубже оно становилось.

«Я сделала для детей все, кроме самого главного — не сумела стать им другом», — казнила она себя.

Два дня в поездке Вера, поглощенная своим делом, гнала мысли о детях, они выбивали ее из колеи, лишали сил. Но сейчас, приближаясь к дому, она думала о Петьке. Он давно уже не появлялся, не звонил, а это обычно было предвестником новой беды. Привычно заныло сердце: что с ним случилось? Что он еще натворил?

— Взяли бы его тогда в армию, он был бы другим, — вслух подумала Вера, вспоминая серьезного, подтянутого замполита, — приучили бы к дисциплине, закалили бы волю, привили бы чувство ответственности.

Петьку не пропустила медкомиссия — сильное плоскостопие. Как она радовалась тогда! Трехлетняя разлука с сыном казалась ей немыслимой.

Однажды Муся, самый близкий друг, с которой Вера была наиболее откровенна, грустно сказала:

— Теперь ты уже ничего не изменишь. Он уверен, что ляжешь костьми, но спасешь его. Я понимаю, ты — мать, иначе не можешь. Я, вероятно, тоже не могла бы. Он будет человеком, когда тебя не станет. — И, обняв Веру, добавила: — Прости меня, это жестоко, но боюсь, что я права.

«Пусть она тысячу раз права, но я не могу его бросить на произвол судьбы, — думала Вера, — кто еще поможет ему?»

С Таней у него порвалась всякая связь. После смерти бабушки они больше не виделись. Первое время, приезжая, Таня стремилась повидать брата, но он избегал ее. Очевидно, благополучие, прочность Таниной жизни подчеркивали его неудачливость, неустроенность, еще больше принижали. Как-то Таня приехала во время очередного Петькиного срыва, и Вера попросила ее взять брата с собой. Пусть поживет у нее год, поработает там. Поселок небольшой, он будет на глазах, оторвется от дурных товарищей.

— Не обижайся, ма, но я не могу, — ответила Таня, — Никита будет против.

Это заявление не прибавило Вере симпатии к зятю. Ей захотелось напомнить, как Петька валялся в столовой, чтобы Никите было где жить, делился с ними чем мог, когда они были голодны. А теперь, когда они обеспечены выше головы (Таня рассказала, что они спорят, покупать ли машину), ей не приходит в голову хоть немного помочь брату.

Приезжая, Таня носилась по магазинам, накупала кучу ненужных, с точки зрения Веры, вещей, а перед отъездом разводила руками:

— Оказывается, я все просадила! Ма, одолжи мне на билет.

Но возвратить долг Таня всегда забывала. Вере казалось, что дочь вообще редко вспоминает о ней. Даже с пятидесятилетием Таня забыла ее поздравить. Нищий Петька, на неизвестно где добытые гроши, принес ей цветы, а от Тани не было даже телеграммы. Когда они встретились, Вера не выдержала и упрекнула ее:

— Мне все-таки полвека стукнуло. Все меня поздравили, кроме дочери.

— Разве? — удивилась Таня. — Подожди, подожди, что же тогда было? А! Республиканский смотр самодеятельности. Я возила наших и так закрутилась… Мы второе место заняли.

— Я в восторге, — отозвалась Вера.

Таня убежала и вернулась с дорогой лакированной сумкой.

— Это тебе, ма! — торжественно объявила она.

— Я не вымогаю подарков! — резко ответила Вера. — Оставь себе, я не возьму. Мне не шмотки нужны, а немного внимания.

И громоздкая, непробиваемая Танька расплакалась:

— Как у нас плохо получилось… больно, трудно… Я — свинья, знаю… эгоистка… от этого еще хуже…

Танины слова, слезы смягчили обиду. Вера поерошила густые волосы дочери, с удивлением заметив нити седины, и примирительно сказала:

— Ладно, Татьянище, не реви. Что уж теперь! Так сложилось. Я тоже во многом виновата.

— Ты прекрасный человек, ма, — всхлипнула Таня, — но… непрощающий… Ничего не прощаешь людям.

— Себе я тоже многого простить не могу. Но от этого не легче — уже ничего не изменишь.

Вечером, за чаем, Таня неожиданно спросила:

— Ма, почему ты тогда не вышла замуж за Глеба Сергеевича? У вас ведь к этому шло?