За окнами сентябрь - [39]

Она без конца думала об этом и, ничего не делая, все больше вживалась в роль невинно оскорбленной, растила обиду.

Еще года полтора она жила старым капиталом — репертуар у нее был большой, разнообразный, на все случаи жизни, и ее по инерции посылали в поездки, давали еще сольные концерты в городе, но уже без афиш, для них нужны были новые названия.

Однажды на худсовете кто-то спросил, почему Вера Васильевна, так интенсивно работавшая раньше, давно ничего нового не показывает?

Вера с места ответила:

— На то есть причины, хорошо известные руководству.

Взгляды обратились к худруку, он пожал плечами и туманно ответил:

— У каждого бывают подъемы и спады. Очевидно, Вера Васильевна переживает творческий кризис, и я надеюсь, что она с ним справится.

Стало быть, у нее «кризис»? Ловкий ход! Не будет же она доказывать, что никакого кризиса нет, что просто она глубоко оскорблена и ей не с кем работать.

Она стала подозрительной, ей чудилось, что на нее не так смотрят, не так здороваются, смеются за спиной над ее творческим бессилием. А главное, она отвыкала работать. По-прежнему много читая, она иногда нападала на яркий рассказ, сильно написанный кусок и загоралась — вот бы сделать! И тут же опускала руки: как? с кем?

В одну бессонную ночь она решила поехать к своему старому режиссеру и упросить его поработать с ней. Но у режиссера, после ухода на пенсию, открылось «сто болячек», и он мог говорить только о них. Услышав просьбу Веры, он замахал руками:

— Что ты, Веруня, я — пас! И сил нет, и мозги не туда повернуты. Мне о боге и душе пора думать.

Больше никаких попыток она не предпринимала. Жила в затхлой, удушающей атмосфере больного самолюбия, обид и ненависти к обидчикам.

В редкие ясные минуты она поражалась — все началось с пустяка! Никто не расставлял ей хитрых ловушек, не интриговал против нее, она сама… «Никто, как сам себе!» Но так думать было невыносимо, и она сразу же цеплялась за обиды, они оправдывали ее, из виновницы превращали в жертву.

Постепенно работы становилось все меньше и меньше. Норма у нее была семнадцать концертов в месяц, раньше она всегда перевыполняла ее вдвое, а в поездках и втрое, а теперь начала не дотягивать, и пришел месяц, в котором у нее оказалось всего шесть выступлений. Ей выписали гарантию — 75 процентов основного оклада, но она отказалась от неустойки, заявив:

— Я не иждивенка. Возьму только то, что заработала.

Этого жеста никто не оценил, количество концертов не увеличилось, а гарантию перестали выписывать.

Она не умела, как некоторые, прибегать к редактору, к администраторам, приносить подарочки, цветочки, конфетки, весело щебетать: «Мариночка Ивановна, Яшенька, для меня ничего нет? Не забывайте обо мне».

Она сидела дома у молчащего телефона в надежде: вдруг вспомнят о ней, позвонят. И в то же время ей казалось, что она уже действительно ничего не может.

Очень редко, когда ее посылали одну в какой-нибудь пригородный Дом отдыха или клуб общежития (с чего начинала, к тому и вернулась), она, убедившись, что в зале нет дружков худрука, читала хорошо, с полной отдачей, и по-прежнему затихал зал, по-прежнему ее заставляли читать маленькие изящные «бисовки», провожали с цветами. Она возвращалась счастливая, ощущая прилив сил: завтра же начнет искать материал, а потом сломит гордыню, попросит товарищей помочь (сколько раз они предлагали, а она из-за своего проклятого гонора отказывалась). Но наступал новый пустой день, ее охватывала привычная апатия, и она думала: «Поздно! Слишком много времени упущено. Не хватит у меня энергии, сил». Она погибала от бездеятельности и страшилась действий.

Теперь, решив, что директриса едет с ней неспроста, она поняла, что работать не сможет, что ее ждет провал. Захотелось сбежать, спрятаться, но подъехала «скорая помощь», из нее выскочил молодой врач, поздоровался с директрисой, назвав ее Ниной Ивановной, помог им забраться в кузов, сам сел туда же и, не обращая внимания на Веру, начал рассказывать что-то забавное. Нина Ивановна звонко смеялась, а Вера мучительно соображала, как ей избежать этого выступления. Сослаться на болезнь в больнице нельзя — ее сразу разоблачат, а другого повода придумать не могла. Машина остановилась у подъезда — как быстро они доехали! Больница помещалась в большом новом здании на краю городка, дальше виднелся лес.

В вестибюле Нина Ивановна фамильярно поздоровалась с дежурной сестрой и, не раздеваясь, пошла по коридору. Вера обреченно поплелась за ней. В приемной Нина Ивановна постучала в дверь с надписью «Главный врач», властный, хрипловатый голос отозвался: «Да!», и они вошли в большой кабинет. За письменным столом сидел немолодой грузный человек с суровым лицом, в белоснежном халате.

— С добрым утром, Владимир Степанович, — почтительно произнесла директриса, — вот… приехали к вам с концертом.

«Мы пахали», — подумала Вера, ненавидя ее.

Главврач сухо кивнул, предложил раздеться и вдруг, с неожиданной для его комплекции легкостью, выскочил из-за стола и почти подбежал к Вере.

— Вы? — закричал он с радостным изумлением. — Неужели вы?!

«Понятия не имею, кто это! — опешила Вера. — Совсем память отшибло», — и растерянно сказала: