За окнами сентябрь - [37]

В теплые дни она надевала шуршащую черную пелерину, шляпу с вуалеткой, перчатки и, взяв книгу, уходила в садик «почитать на воздухе». Однажды, вернувшись, она, стараясь скрыть удовольствие, рассказала, что с ней произошел курьезный случай: к ней подсел очень старый человек, сказал, что сразу узнал в ней коренную петербуржанку, и спросил, не с нее ли Блок писал свою Незнакомку.

Вера, крикнув: «Там кипит!» — выскочила на кухню, а простодушный Петька с восторгом завопил:

— Ну, буся, ты даешь!

С тех пор, поссорясь с бабушкой, дети говорили Вере:

— Незнакомка опять «полезла в бутылку».

Вера думала, что все это, вероятно, компенсация за долгие годы горя, лишений, и терпела. Единственное, что осталось в маме от прежних времен, — это страх. Ей казалось, что весь городской транспорт, все хулиганы нацелены на уничтожение ее близких.

Если кто-нибудь опаздывал, мама впадала в панику, ломала руки, твердила, что он (она) попал под трамвай, сшибла машина, напали, зарезали… Требовала от присутствующих немедленных действий: звонить в милицию, «скорую», морги…

Вера раздраженно кричала на нее:

— Перестань! Не создавай атмосферу бедствия!

Но переделать ее было невозможно. Она не могла поверить в прочность благополучия своей семьи, так привыкла бояться, что это стало ее органической потребностью.

Расставшись с Глебом, Вера пыталась обрести равновесие, сравнивая свою жизнь с жизнью матери. «Я же счастливая, — убеждала она себя, — я прочно стою на ногах, у меня интересная работа, я уверена в завтрашнем дне. Мне не пришлось пережить гибель любимого — сама от него отказалась. Мои дети растут спокойными, веселыми, не зная нужды, лишений, забот. Я ни от кого не завишу — сама всего добилась. Конечно, я — счастливая». Но все ее рассуждения помогали мало.

На следующее утро Вера встала, чувствуя сосущее беспокойство, которое в последние годы всегда появлялось у нее перед выступлениями. Ей захотелось позвонить, сказать, что она простудилась — в такую погоду это вполне естественно, — и уехать. Но тут же возмутилась: «Откуда эта трусость проклятая?» И, приказав себе «не распускаться», взялась за тексты.

Ровно в половине двенадцатого Вера вошла в Дом культуры. Директриса, по-утреннему свежая, небрежно поздоровалась с ней, сказала, что машина сейчас придет, и продолжала оживленно шушукаться с двумя сотрудницами. Вера неприкаянно стояла в стороне. Потом директриса посмотрела на часы, застегнула добротное пальто с норковым воротником и кивнула Вере:

— Пошли!

«Неужели она поедет со мной? — испугалась Вера. — Зачем? Что за проверка?» Теперь ей постоянно мерещилось, что ее проверяют, контролируют, хотят выжить. Если кто-нибудь из товарищей шел в зал послушать ее, она считала, что он это делает не из интереса к ней, а по поручению руководства, и уже не могла читать, внимание раздваивалось, внутри было пусто, она начинала «нажимать» — имитировать эмоциональность. Явных провалов не было, выручал профессионализм, но и контакт с залом не возникал. Ее равнодушно слушали, вежливо аплодировали, а она потом не спала ночь, терзалась вопросами: «Что происходит? Что со мной? Неужели я действительно выдохлась?» Ей передали, что у руководства якобы существует такое мнение о ней. В трезвые минуты она понимала, что сделала все, чтобы такое мнение могло сложиться.

Тогда, незадолго до ухода на пенсию ее режиссера, Филармонию слили с Госэстрадой, образовался Ленконцерт, и сменилось руководство. Веру считали любимицей прежнего худрука. У них были хорошие отношения, совпадали вкусы, он ценил ее одержимость, всячески поддерживал. Ходили слухи, будто бы она находится в интимных отношениях с худруком, но она только смеялась.

Вероятно, в каждом коллективе найдутся два-три человека, как правило, малоспособные, неудачливые, убежденные, что товарищи достигают успеха обходными маневрами, на которые они «никогда не пойдут». Стоит ли обращать на них внимание?

Если бы инцидент с Владленом Николаевичем — молодым режиссером — произошел при старом худруке, она немедленно пошла бы к нему, без утайки все рассказала, он, конечно, правильно понял бы ее и дал кого-нибудь другого, но идти с жалобой к новому не хотелось. И на что, собственно, жаловаться? Что двадцатипятилетнему Владику она кажется старухой? Какой женщине, особенно актрисе, приятно напоминать о своем возрасте?

Тогда ей было сорок семь. Она с ужасом думала: «Уже сорок семь!» Теперь она с грустью вспоминает: «Только сорок семь!»

Тогда еще очень хотелось работать, но самостоятельно она не могла, привыкла к режиссерской руке, привыкла в спорах находить острый, интересный рисунок, и потом, никому не дано видеть и слышать себя со стороны, нужен корректирующий глаз.

Через месяц ей позвонил Владик и сказал, что приготовил для нее «гигантский» материал. На встречу с ним Вера пошла, заранее настроенная против всего, что он ей предложит. И Владик помог ей: «гигантский» материал оказался историей немолодой женщины, которая жила-жила с мужем и, вдруг поняв, что он мещанин, ушла от него. Но она его все-таки любила и, чтобы заглушить тоску, занялась общественной работой, боролась за правду и справедливость и во всех случаях без осложнений побеждала. Кроме того, она стала опекать трудного подростка, который под ее благодетельным влиянием бросил дурную компанию, начал хорошо учиться, поступил в авиамодельный кружок и обнаружил редкие способности. Работала она секретарем директора какого-то учреждения — человека вспыльчивого, властного, резала ему правду-матку в глаза, и директор тоже начал исправляться. Ее бурная деятельность перемежалась приступами тоски — уходят годы, но сознание правильности избранного пути помогло ей бороться с ними. В конце ее, разумеется, ждала награда: у директора весьма своевременно умерла жена, и он всем сердцем потянулся к своей секретарше.