За окнами сентябрь - [36]

Посмотрев на часы, она с тоской подумала, что сейчас кончается семинар, а потом у них («уже не у нас») будет актерское мастерство.

Когда зазвонил телефон, Вера не решилась поднять трубку — наверно, ее уже вызывают в комитет комсомола, Севка из ненависти к ней поднял шум с утра. Телефон продолжал упорно звонить. Подумав: «Все равно не спрячешься», Вера сняла трубку и услышала веселый голос Муськи:

— Дрыхнешь? — кричала она. — Мотаешь? А Мэтр гневается: подать сюда Веру! Дуй стометровкой! Сегодня твои сцены пойдут.

Их курс тогда работал над отрывками из разных пьес. У Веры были «Виринея» Сейфуллиной и Лия Компас из «Дельца» Газенклевера.

Когда она на цыпочках вошла в аудиторию, Михаил Алексеевич не сделал ей замечания, только выразительно посмотрел на часы и распорядился:

— Иди на площадку, начнем с «Виринеи».

Вера растерянно огляделась — все было как обычно: Муська подмигнула ей, Даша показала кулак, Севка, с подавленным видом, сидел в дальнем углу.

В голове у Веры был сумбур, и начала она плохо.

— Пустая, как турецкий барабан! — громыхал великолепным басом Михаил Алексеевич. — Соберись! Выкинь чушь из головы! Думай по существу.

И он взялся за Веру с такой энергией, что ей пришлось забыть свои огорчения и проникнуться горестями Виринеи.

Еще с месяц она была настороже, но когда после чернового прогона отрывков началось обсуждение — Михаил Алексеевич учил их анализировать работы товарищей, и Севка произнес панегирик в адрес Веры, — она поняла, что ничего не будет. Произошло необъяснимое — ничего не произошло.

Много лет спустя, после войны, они, встретясь с Муськой, вспоминали своих сокурсников — кто жив, кто где? Восемь их мальчиков погибли на фронте. Дошли до Севки Васильева. Он был жив. И только тогда Муська рассказала, что в тот памятный день она, словно почуяв неладное, вернулась за Верой и стала свидетельницей случившегося. Она очень растерялась, не успела вмешаться, а Вера вылетела в таком трансе, что не заметила ее. Муська рассказала об этом одной Даше, они сразу позвонили Михаилу Алексеевичу, и тот велел им приехать. Выслушав их, он побелел, с горечью сказал: «Каков мерзавец!» — вызвал такси и вместе с девочками помчался в институт. Там Даша нашла Васильева, привела его к Мэтру, какой состоялся разговор, конечно, неизвестно, но с тех пор Севка затих. Все необъяснимое имеет объяснение.

После смерти отца эта история была самым сильным потрясением для Веры — она столкнулась с человеческой подлостью. Она много думала об этом и не могла себе простить, что спасовала, струсила и, если бы не чистая случайность, лишилась бы любимого дела. Поэтому ее особенно стал раздражать ежедневный вопрос мамы: «Ничего не случилось?», ее постоянный страх — он ведь заразителен, и она стремилась меньше бывать дома.

Жили они скудно, но обе, казалось, не замечали этого. Только иногда мама, глядя на сношенные туфли Веры, на пальтишко, из которого она выросла, вздыхала:

— При папе ты бы так не ходила.

— Сама заработаю, — сердилась Вера.

И действительно, старалась приработать к стипендии где могла: играла в массовках, гримировала самодеятельные спектакли, вела кружок в своей бывшей школе.

Мама очень обрадовалась замужеству Веры — снова появится мужчина в доме. Павел ей понравился: спокойный, положительный, на восемь лет старше. И Михаил Алексеевич его одобрил. На курсе ничего не делалось без совета Мэтра. Он не только учил их, но и участвовал в жизни каждого, ненавязчиво советуя, направляя.

Свадьбу устроили очень скромную, но Вера позвала почти весь курс, а Павел двух приятелей. Родных не позвали.

— Стыдно сажать за такой стол! — сокрушалась мама. — Свадьба называется: селедка с картошкой, чайная колбаса и бычки в томате. Не хочу, чтоб жалели!

Но когда принесли подарочную корзину с шампанским и фруктами от Михаила Алексеевича, мама повеселела. А после спектакля приехал он сам, расцеловал Веру и Павла, сел рядом с мамой, о чем-то негромко с ней говорил, и Вера впервые после смерти отца увидела на ее лице счастливую улыбку. Потом он своим удивительным голосом пел старинные русские песни, романсы, блистательно рассказывал смешные истории. Свадьба вышла замечательной.

— Надо было наших позвать, — огорчалась мама, — пусть бы послушали, что он о тебе говорит, посмотрели бы на него вблизи.

И Вера в который раз убедилась: помимо горя и страха, мама ущемлена их бедностью, необходимостью принимать помощь родных.

В войну мама немного оправилась — общее несчастье притушило личное горе. Тяготы военной жизни она переносила без жалоб — всем было тяжело. Появилась у нее новая привязанность — Танюшка. Она стала деятельней, старалась помочь Вере, но почти ничего не умела…

А когда война кончилась, Вера начала хорошо зарабатывать и Павел защитил диссертацию, с мамой произошла новая метаморфоза — она стала беречь и холить себя. Придумывала какие-то диеты, и для нее нужно было готовить отдельно. Принимала хвойные и содовые ванны. К ней регулярно приходили маникюрша и парикмахер, укладывавший ее седые волосы в высокую затейливую прическу. Заказывала новые платья. От домашних требовала необыкновенного почтения, капризничала, постоянно жаловалась Вере на детей, на Павла: не так ответили, не сразу выполнили ее поручение. Если у Веры был афишный концерт, мама надевала жемчужно-серое платье из файдешина, под цвет волос, длинные черные бусы и, пригласив с собою кого-нибудь из родных, усаживалась в первом ряду. Оттуда, вертя головой и не слушая Веру, она ревниво следила за публикой — как слушают, все ли аплодируют, достаточно ли цветов. Выходя на поклон, Вера всегда видела мамин затылок.